«Темный Лорд повержен!» — кричали отовсюду заголовки газет. «Он пал, погиб, убит!» — шептались в пабах и на улицах. Все верно. Так оно и было.
…Она тогда почти не выходила из отведенной для нее комнатки в «Ракушке», все лежала и смотрела в потолок, осознавая, беспрерывно размышляя, стараясь вытащить себя, наконец, на поверхность из сумрачной пропасти. Она не плакала больше. Она думала о прошлом, будущем и смерти, о страхе, безрассудстве, рациональности и храбрости. И почему-то о Драко. Она не замечала за собой подобных мыслей раньше. Всему виною был, очевидно, его странный поступок, совершенно выбивающийся из образа «типичного Малфоя»: ведь невозможно было поверить, что он явился туда за ней! Рискнул жизнью, только чтобы вызволить вечно презираемую им «грязнокровку». И то, что он… Точнее, то, что Драко увидел в мэноре… Он, разумеется, был разочарован в ней до глубины души; так сильно, что теперь не хотел даже видеть. И она не могла его винить. Не должна была. Но обида, колкая, ядовитая, разливалась по венам все равно, против ее воли. Он же прекрасно знал! Он, Драко — не Гарри, не Рон, а именно Малфой знал (или должен был знать!) о том, каково ей было все это время…
Мысли эти перемежались с терпкой горечью о случившемся и невозможном, о разбитых надеждах на неизвестное и о том, чему никогда не суждено было произойти. О том, чего нельзя было допустить и чему противостоять. Гермиона справлялась с собой с трудом. Его душа так глубоко пустила корни, что это не могло пройти бесследно.
Конечно же, сразу стало ясно, что ничего не получилось. Ее план (Мерлин, это было, кажется, в прошлой жизни) с треском провалился, но ту ночь у камина она запомнила навсегда, уже несколько раз порывалась наложить Обливиэйт на саму себя (ах, как это было бы прекрасно — забыть обо всем!). Теперь он точно был мертв, Гермиона своими глазами видела, как он — всегда безупречный, непоколебимый и высокий — осел на пол, повалился так совершенно… по-человечески. Упал некрасиво, глупо. Глупо хотя бы потому, что никогда не собирался умирать. Она прекрасно помнила это мгновение — единственное мгновение, миллисекунду, когда в его глазах отразился ужас, первобытный страх, но не за себя — за нее. Его движение — защитить! — было абсолютно рефлекторным, она поняла это сразу, в отличие от не поверивших своим глазам свидетелей. Все произошло слишком быстро, он оттолкнул ее с траектории смертельного проклятия и сам же попал под него — совершенно случайно! Не могло быть иначе. «Тот-Кого-Нельзя-Называть сошел с ума», — бормотал Рон потом, в «Ракушке», глядя в пол, когда Гермиона все же собралась с силами и решилась на первый и единственный полуоткровенный разговор с друзьями. — «Он спятил, он спас тебе жизнь». Гермиона усмехалась сквозь слезы. Возможно, это мгновение, напротив, могло бы стать единственным в его жизни, когда он был нормальным. Могло бы. Но не стало. Случайность. Глупая и смешная.
Столько поставить на нее, пленницу-грязнокровку, столько планов построить и… почувствовать столь многое, испытать все это, совершенно человеческое и настоящее… чтобы потерять под случайным проклятием! Он не жертвовал собой; по крайней мере, ненамеренно. Тем более ироничным казалось произошедшее. Но для нее, для Гермионы Грейнджер, это стало куда более личным, всеобъемлющим, предопределяющим. Смерть — это приключение, говорил когда-то Гарри, неосознанно, должно быть, повторяя слова классика. Для него смерть могла быть приключением в самом полном смысле этого слова, но стала ли? Она не знала. И не желала знать.
На «техническую сторону вопроса» отвлекаться не хотелось, и непрошенные мысли эти Гермиона гнала от себя вполне намеренно, каждый раз обещая себе подумать об этом когда-нибудь в другой раз. Она понятия не имела, что стало с ним на самом деле, но точно знала одно: осколок его души никуда не исчез. Иногда ей даже чудилось, будто он сам темной тенью стоит за ее спиной, но в действительности он оказывался не больше, чем миражом, мороком. Кошмаров больше не было, остались одни ощущения сродни фантомной боли. Лишь изредка просыпалась среди ночи со смутным предчувствием грядущего. А еще — видела бесконечные коридоры мэнора. Портреты. Спальни. И Драко.
О Малфое она услышала неожиданно и, как назло, именно в тот момент, когда решила для себя, что отныне и навсегда вся эта история должна остаться в прошлом. Узнала из газет спустя месяцы: каким-то непостижимым образом с него были сняты все обвинения, и даже более того — Малфой неожиданно для всех оказался на серьезной должности в Министерстве и стремительно поднимался по карьерной лестнице еще выше. Он вернул себе фамильный дом, привел его в порядок и жил там, по слухам, в полном одиночестве: родители его почему-то так и не вернулись с материка. Периодически младший Малфой устраивал благотворительные вечера, перечисляя баснословные суммы с личного счета в пользу пострадавших от режима Волдеморта. Гермиону Грейнджер туда никогда не звали (хотя, справедливости ради, стоило отметить, что она и сама бы ни за что не вернулась в мэнор). Гермиона верила, что ей наплевать, но каждое упоминание его имени в газетах ранило не хуже пресловутого «Хлыста»: по какой-то таинственной причине она думала о Драко чаще, чем хотелось бы. В душе она тешила надежду, что случившееся сблизило их, но ошиблась, и это было отчего-то больнее, чем ей представлялось.
Вообще-то Гермиона оправилась довольно быстро, по крайней мере, именно так сочли окружающие. Однажды, примерно спустя две недели после возвращения, она просто вышла из комнаты: спокойная, собранная, даже веселая. Друзья, казалось, были ей рады, но она никого не подпускала к себе близко; Гарри отнесся к этому с пониманием, а Рон оказался менее чутким, что, впрочем, вполне можно было понять — в конце концов, то, чему они стали свидетелями, не могло остаться незамеченным и пройти бесследно. Гермионе вовсе не было все равно, но и с собой она ничего не могла поделать: в присутствии друзей она теперь постоянно чувствовала себя… неправильно, странно. Лишней. Чужой. Постоянно погруженной в неуместные, совершенно незаконные мысли. Но нужно было жить дальше. Принимать новые правила, существовать в новом мире. Без Темного Лорда. В мире, где официальное место Героя (переплюнув даже самого Гарри) занимал теперь Теодор Нотт. Он, Пожиратель Смерти, был полностью реабилитирован не только как избавивший мир от Того-Кого-Нельзя-Называть, но и не замешанный ни в одном из официально открытых дел или известных преступлений, совершенно чистый перед Авроратом. Джинни он официально представлял публике как свою спутницу и подругу; поговаривали даже, что она носит гордое звание его невесты, хотя никаких предложений он ей не делал. Она была счастлива, а Нотт с распростертыми объятиями принят в доме Уизли, хотя они с Джинни больше практически там не появлялись. Только Гарри и Рон по-прежнему были настроены удивительно единодушно — скептически. А Гермиона приложила все усилия к тому, чтобы видеть новоиспеченного освободителя только на колдографиях в «Пророке».
Она так и не поняла, зачем он это сделал. Как решился на это. Почему именно он?.. Гарри пытался объяснять это желанием отомстить, обещаниями, данными Джинни, но все звучало странно и неубедительно.
А вот Нотту-старшему избежать наказания не удалось: ему дали полтора года Азкабана перевесом в один-единственный голос, и даже заслуги сына перед всем магическим миром не помогли ему. Примерно в ту же неделю — «неделя судов», так прозвали ее обитатели «Ракушки», которые с интересом следили за происходящим и часто узнавали обо всем «из первых рук» и заранее — им сообщили новость, от которой Гермиона не могла не испытать тайного облегчения: Антонин Долохов получил условный срок. Никто не имел и малейшего понятия, как именно ему это удалось, сколько и кому он заплатил и чьим протеже оказался, но факт оставался фактом: каким-то образом Пожиратель Смерти сумел доказать, что все это время (долгие, долгие годы!) находился под Империусом. Кингсли, временно, до выборов исполнявший обязанности Министра, рвал и метал, но сделать ничего не мог.
Сама Гермиона тоже не сумела избежать всеобщего внимания. Первое время — как только пришла в себя — она намеренно старалась как можно чаще появляться на публике, даже дала комментарии «Ежедневному Пророку». К слову сказать, все они были абсолютной ложью. Она лгала о том, что ее держали в плену, морили голодом и мучили. Она лгала о причинах своего похищения, честно глядя в глаза журналистам, дрожащим голосом рассказывала о том, чего никогда не было: о допросах, пытках, выведывании планов «Ордена Феникса» и местонахождения Гарри. Ее спрашивали о Пожирателях, причастных к творившемуся беззаконию, но она ни разу не назвала ни одной фамилии. Только лорд Волдеморт, во всех ее рассказах виновным представал только он один. «Простите, это от счастья» — говорила она каждый раз, когда ее спрашивали о гибели Темного Лорда, и действительно смахивала выступившие на глазах слезы. Ей верили, и очень скоро ее стратегия сработала: Гермиону Грейнджер оставили в покое.