Всей правды она не сказала даже друзьям, однако сочла нечестным держать их в полном неведении. Такой разговор — по-настоящему личный, пусть и не совсем откровенный, — состоялся лишь единожды, и инициировала его она сама. Гермиона постаралась убедить их в банальном — в том, что с ней все в порядке, что она держится, и все, что ей нужно, — это немного времени, ведь такое продолжительное влияние на столь тонкую материю, как душа, не лечится никак иначе. Что она остается собой и по-прежнему любит их. Что она испытывает облегчение от того, что Темного Лорда больше нет. …Вопрос о том, чему они стали свидетелями в мэноре, так никто не задал, а Гермиона не нашла в себе сил поднять эту тему, повисшую невидимым, но весомым грузом на всех троих. Отношения с Роном были безвозвратно испорчены, и Гермиона, будучи откровенной с самой собой, видела в этом куда больше плюсов, чем минусов.
Она прожила в «Ракушке» недолго, вскоре вернувшись в опустевший родительский дом, но быстро осознала свою ошибку: там, в одиночестве, тоска настигала ее внезапно, да так, что Гермиона невольно заподозрила, что где-то рядом, очевидно, обосновались невидимые дементоры. Она решилась действовать, предпринять хоть что-нибудь. У нее было еще одно крайне важное дело, проблема, к решению которой захотелось приступить немедленно (кроме того, в теории она знала: верным способом вновь почувствовать вкус к жизни было не только время, но и смена обстановки). Не без помощи Гарри она собрала необходимые документы и специально созданным порталом переместилась в Австралию, поселившись недалеко от дома забывших ее родителей. Никогда прежде не бывавшая в Австралии, Гермиона так и не сумела в полной мере оценить и насладиться красотами природы незнакомой страны. Впрочем, отвлекаться ей вполне себе удавалось, даже несмотря на то, что неизъяснимая внутренняя тоска так больше никогда и не отпускала ее. Родителям она представилась новой соседкой. Дружелюбной. Периодически неспособной сдержать слез при виде мистера и миссис Грейнджер. Она готовила невкусные пироги, лишь бы был повод заглянуть к ним в гости, рассказывала о своей выдуманной жизни, слушала и их истории — не менее выдуманные. И снова много размышляла, стараясь занять себя насущными вопросами. Чтобы вернуть память родителям, нужно было связаться с врачами из Мунго и, дополнительно, с невыразимцами — заклинание Забвения считалось практически необратимым, и только это «практически» давало маленький шанс на то, что все еще возможно исправить без ущерба для здоровья и психики. Но маглами никто заниматься не хотел, и даже личное участие Гарри почему-то не помогало делу сдвинуться с мертвой точки. Переключившись на новые проблемы, Гермиона чувствовала, как старые постепенно отходят на второй план, но знала: сама она изменилась слишком сильно, необратимо. По вечерам она гуляла по Байрон-Бей, и пусть это даже близко не было похоже на туманный Ла-Манш, она не могла выкинуть из головы гребаный Дувр и полеты над ледяной водой. «Жить дальше» не получалось, несмотря на все старания.
Потом случилось это неожиданное письмо (официальное, прямо из Министерства!), принесенное яркой тропической почтовой птицей и полоснувшее сознание неожиданной радостью: неизвестный отправитель с незнакомой фамилией (который, тем не менее, ссылался на некоего доктора Сметвика) обещал ей квоту на возвращение памяти родителям, но мероприятие это требовало личного присутствия — ей нужно было вернуться и соблюсти ряд бюрократических формальностей. Гермиона международным порталом переместилась так быстро, как только смогла, несмотря на все свои осознанные и неосознанные страхи вернуться «в прошлую жизнь».
Все, разумеется, оказалось не так просто. Гермиона ужасно злилась, чувствуя себя героиней жуткого кафкианского романа: все вокруг разводили руками, отправляя ее в самые разные инстанции, и никто не мог предложить хоть сколько-нибудь четких инструкций, пока она, наконец, не вышла на одного из сотрудников Отдела Тайн, подтвердившего, что квота действительно выделена. (К слову сказать, неизвестного адресанта никто так и не смог опознать, хотя письмо с министерской печатью было признано подлинником). Но необходимое заклятие для возвращения памяти конкретным людям требовало разработки. И времени.
И она принялась ждать. Смутно, медленно но верно возвращаясь к самой себе.
Очень удачно подвернулась новая квартирка — и находилась она совсем недалеко от Министерства. Маленькая, но уютная, она состояла всего из двух небольших помещений — комнаты-гостиной да спальни с эркером. Гермионе казалось, что где-то в подобной комнатке, должно быть, располагалась детская семейства Дарлингов из обожаемой ею книги Джеймса Барри; она давно повзрослела, но — какая ирония — точно так же искала чужих теней в темных углах, а находила их в собственной душе. Каким же было ее удивление (и радость, запредельная, исступленная), когда однажды на своем придверном коврике она обнаружила Нагайну! Змея поселилась где-то под полом (ни дать ни взять василиск в подвалах Хогвартса), и для Гермионы было настоящей загадкой, каким образом за все это время она ни разу не попалась соседям.
— Пора, милая… — прошептала Гермиона, возвращаясь в реальность из воспоминаний о последних месяцах и прикасаясь щекой к змеиной морде. — Я не могу пустить тебя в постель сегодня. Если он увидит, то заподозрит… А этого нам совершенно не надо, ты же понимаешь? Не упрямься, пожалуйста!
Змея взглянула выразительно и попробовала воздух языком. Уходить она не желала, но — невероятно — все же медленно и плавно сползла с кровати и, не взглянув на Гермиону, скрылась за дверью.
…Стук в дверь заставил вздрогнуть. Что-то шевельнулось внутри неясной тревогой, но темная тень, мелькнувшая, как всегда, на периферии зрения (или сознания?), просто почудилась ей. Все это, как и всегда, происходило внутри. Все это жило в ней, прочно вплелось, поселившись навеки, и самым противоестественным было то, что Гермиона свыклась с его присутствием.
***
Он не торопился. Это касалось не только предстоящей знаменательной встречи, но и вообще — дальнейшей жизни: на этот раз он никуда не спешил. Несмотря на всю запредельную важность этого вечера, он был совершенно спокоен. Застегнув золотые (с искусно выгравированной витиеватой «М») запонки на манжетах, он медленно и аккуратно надел идеально-черный пиджак и только теперь бросил взгляд в зеркало. Болезненно бледен. Кажется, это фамильное, но он не разбирался в этих тонкостях — было, честно говоря, все равно, чем болеют представители благородной, но совершенно бездарной семейки, полезной разве что безупречной родословной и банковскими счетами (какая ирония и удача, вопрос с доступом к ячейке в Гринготтс решился сам собой). Главное, что он чувствует себя здоровым и полным сил. Все относительно, разумеется. Но ему было с чем сравнивать.
В зеркале отражался Драко Малфой — взгляд сосредоточен, водянисто-серые глаза смотрят куда-то внутрь, в себя. Попытался улыбнуться, но тут же снова посерьезнел — улыбка не выходила естественной, как он ни бился. Она просто ему не нравилась. Он пригладил волосы, зачесанные назад, и задумался: кажется, такая прическа теперь выглядит старомодной. Мысленно хохотнул — на деле же даже уголок его губ не дрогнул: он и не думал, что придется снова разбираться в подобных тонкостях. Впрочем, менять ничего не стал. Именно этот образ Драко выглядел достаточно органичным, именно таким его знали и помнили все, за редким исключением — тех, с кем он якшался последние несколько месяцев до того момента, как глупую влюбленную голову посетила идея проникнуть в мэнор за его Грейнджер.