Иви я почти не видел, но вроде бы теперь у нас перемирие. Шаловливые ручки помогли? Или, может, потому, что я сказал ей о застрявших у нее между зубами семенах мака на летучке в понедельник, и ее благодарный взгляд красноречиво говорил: «Ты больше не сатанинский приспешник». Как бы то ни было, отношения между нами смягчились, и я так этому рад, что готов всплакнуть. Еще никогда в жизни я не был так сильно занят работой, еще никогда так отчаянно не стремился проявить себя и заявить о своей незаменимости. Но видеть ее лицо при встречах в коридоре или слышать ее голос, доносящийся из кабинета, — все это сделало последние три недели более-менее сносными.
Бессмысленно, я это и сам понимаю. Ее голос должен был напоминать мне о тикающих часах и что уведомления о денежных поступлениях каждые две недели вот-вот прекратятся.
Тем не менее при таких исходных данных я чувствую себя в вменяемым и крепко стоящим на ногах. Вот только жутко осознавать, что чем бы дело ни обернулось, она больше не будет моей коллегой. Поэтому предпочитаю перейти в режим страуса и просто не думать об этом.
***
Через два дня Рождество, и я с семьей хожу по магазинам. В торговом центре полно народу, но несмотря на то, что кругом не протолкнуться, этот предпраздничный хаос дарит хорошее настроение.
Я обожаю своих тетушек Дорис и Долорес. Они сестры моего отца — близнецы, разумеется — и несмотря на внешнее сходство, сильно отличаются друг от друга. Сколько их помню, Дорис всегда была натурой страстной, а Долорес сдержанной. Если Дорис хотела на ужин бургер, Долорес предпочитала рыбу. Если одна рвалась посмотреть комедию, у другой появлялось настроение для фантастики.
— Чего такой тихий, Оболтус? — интересуется Дорис, как видно, по-прежнему отказываясь понимать, что мне около тридцати лет. Она разглядывает меня, стоя по другую сторону от вешалки с одеждой, а ее голубые глаза от непомерно толстых линз очков кажутся в три раза больше обычного. — О чем задумался?
Копаясь в разложенных на столе разноцветных поло, Долорес оглядывается на сестру.
— Он мальчик. Они ни о чем не думают.
Я икоса смотрю на нее.
— Полегче, Долорес.
В магазине на повторе играет праздничная музыка. Долорес прищуривается.
— Вы только посмотрите на него. Он же вянет на глазах.
Мама мягко кладет руку мне на плечо.
— Ты так измотан работой, дорогой?
О проблемах на работе она ничего не знает. Не стану же я рассказывать, как пару месяцев назад ее старший сын обмазывал автозагаром женщин без их на то согласия и занимался контрабандой блесток и острых соусов. Я не говорил про своего босса и что работать с ним все равно что впустить в свою жизнь реального Рона Бургунди. Естественно, я не упоминал о небольшом шансе переехать сюда, потому что устроенное в таком случае мамой не пойдет ни в какое сравнение с подлянками Иви. И ни слова не проронил, что девушка, с которой я познакомился на вечеринке несколько месяцев назад, стала для меня одним из важных людей в моей жизни, и что я чувствую себя слегка страдающим влюбленным.
— Интересно, — показывая на копающуюся в стопках футболок Долорес, говорю я, — что за чудовище посреди рождественского шопинга станет доставать каждую футболку и разворачивать ее?
Долорес бросает на меня уничижительный взгляд.
— Ты вообще представляешь себе, сколько времени требуется, чтобы все это аккуратно сложить, Ди-Ди? — я начал так называть своих тетушек задолго до того, как оценил эти буквы и понял, что они означают [имеется в виду размер чашки бюстгальтера DD — прим. перев.]. Они всегда смеялись над этим прозвищем, но спустя больше чем двадцать лет мама уже не находит его забавным. Она укоризненно смотрит на них обеих, от чего я смеюсь. Переложив пакеты с покупками в другую руку, я иду за ней к следующему столу.
— Милый, — говорит мама, — расскажи, что тебя беспокоит. У тебя какие-то неприятности? Знаешь, я тут видела тот эпизод «Закона и порядка», где говорилось о теневой стороне Голливуда, — к концу фразы она понижает голос, и ее сережки позвякивают, пока она перебирает рубашки. — В общем, там рассказывалось обо всем. И о проституции, и о бандах, и о торговцах наркотиками, — она смотрит на меня широко распахнутыми глазами. — Ты же не рядом со всем этим живешь?
— Нет, мам. Теневая сторона — это на другой стороне Лос-Анджелеса. Где Джона живет.
Теперь мой черед получить неодобрительный взгляд.
— Мам, я в порядке. Кстати, о нем и думал. Интересно, не одиноко ли ему на Рождество.
Я отличный манипулятор, и в этой семье я научился одному гениальному ходу: если хочешь перевести разговор на другую тему, упомяни Джону.
Мама хмурится, и хотя я уверен, что она раскусила мой маневр, все равно не может удержаться и не защитить своего непогрешимого сына.
— Ты же знаешь, как он занят, — говорит она мне и Долорес с Дорис, которые подошли к нам и тоже слушают. — Он сказал, что все будет хорошо. Что будет с друзьями. Уверена, у него есть важная работа, которая не позволяет ему уехать на праздники.
Кивнув, я решаю смолчать по поводу графика Джоны. Еще недавний Картер выболтал бы все детали падения Джоны, о его проблемах с деньгами, приключениях и банкротстве, потому что — хотя бы на несколько минут — это будет означать, что хороший сын — это я. Но сейчас внутри я ощущаю странное желание защитить и покровительствовать.
Покровительствовать Джоне… Может… он мне начинает нравиться?
— У него полно дел, — соглашаюсь я.
Мама кладет на место совершенно отвратительную рубашку и, глядя на меня, прищуривается.
— Обычно в этом месте ты как-нибудь цветасто его называешь и напоминаешь, как много времени прошло с его последнего приезда.
— Может, я решил вести себя по-взрослому.
— Думаю, в тебе этого и так довольно, — возражает она. И вот она — маленькая искорка, которую я обожаю. Мне всегда было интересно, как много мама знает о жизни Джоны. Конечно, они время от времени разговаривают, потому что он рассказал ей про Иви, но домой он прилетает редко, а засунуть родителей в металлическую трубу смерти, которую пилотируют (по их словам) алкоголики, вообще не вариант.
Сейчас мне двадцать восемь лет, от родителей я съехал, когда мне было девятнадцать, но до сих пор иногда скучаю по маме, папе и куче безумных родственников. Не представляю себе, как с этим справляется Джона. Хотя, может быть, именно так и справляется. Ведь если приедет домой, то сразу же поймет, в каком он сейчас дерьме. Так что ему проще быть идеальным Джоной, которого все они знали, нежели теперешним и настоящим.
— Лос-Анджелес… настоящая пропасть, — запинаясь, отвечаю я.
Мама как-то по-своему понимает мои слова и, кивнув, начинает складывать ту ужасную рубашку.
— Просто смотри, чтобы самому не провалиться в эту пропасть.
На обратном пути я сажусь на заднее сиденье вместе с Дорис. Спустя десять минут она засыпает, от чего приходится молчать, зато можно достать телефон, чтобы проверить входящие сообщения, а заодно и похандрить немного без лишних свидетелей.
Не хочу врать: я расстроен, когда открываю диалог с Иви и понимаю, как много времени прошло с тех пор, как наши отношения немного наладились. Начинаю перечитывать кое-что из нашей переписки, гадая, что, может, я просто придумал себе ту Иви — более умную, веселую и более сексуальную, нежели она есть на самом деле.
Нет, не придумал. Та Иви в переписке именно такая, какой я ее и запомнил, и даже такая, какой я вижу ее каждый день в офисе — разве что в ней еще больше огня.
***
Пока несу пакеты в дом, звонит мой телефон, и я не сразу верю своим глазам, когда вижу высветившееся на экране имя.