И всегда, как ни сойдутся вместе, так и пошли один другого колоть, кажется, и ласковыми словами. Иногда, случалось, шпилька близко к сердцу придет, так что Филипиха и не вытерпит, разгневается и уйдет, подняв высоко гордую голову. Но это ненадолго: не замедлит опять нас проведать, и вновь так же точно и споры и вспышки. Настоящей ссоры никогда не было.
У вдовы была дочка Маруся, наша подруга и ровесница нам: добрая, тихая такая, и красотка под стать Катре; мы ее называли Зорька. Личико кругленькое, глаза светлые, брови как черкнул кто-нибудь тонкой линией, ротик малиновый; такая статная и высокая, голос нежный — бывало, заговорит, так, кажется, и ласкает тебя. И уж так тиха была, словно печалится о чем-то. Никогда она сильно не разгорится румянцем, как Катря наша, не вскрикнет, не бросится к тебе, не заплачет громко, не станет танцевать до упаду, не рассердится до ссоры. Не истомленная веселостью, не измученная горем — ясна она была, как зорька.
Мы с Катрей очень любили Марусю; как только свободная минута — мы прямо к ней: здравствуй! что поделываешь, сестрица? Хоть вдовы-то мы и боялись немножко. Катря не робкого десятка, да и та смутится, бывало, перед темным взглядом Филипихи.
Заходили мы к Марусе и в рабочую пору — соскучишься, чтоб словечко наскоро перекинуть, — а тут и встретит тебя сама Филипиха и станет перед тобою, точно ледяная стена:
— А что, голубушка, должно быть, у вас конец работе?
— Нет, я только к Марусе прибежала на минуточку, проведать…
— Спасибо, милая, спасибо; нас еще пока милует господь. — И так, будто ласково примет, а смотришь — выгонит из хаты только тем, что станет перед тобою и в глаза тебе посмотрит.
Филипиха была мать упрямая, непреклонная. Как осуждала она мужей гордых, своенравных, так еще хуже, говаривала, видеть дурную хозяйку в семье. Семью свою хозяйке надо держать, как мак в горсти, а не удержишь, все рассыплется и по ветру пойдет. Она так и делала, как говорила. Пошлет ли куда свою дочку, бывало, гулять ли пустит, дочка у нее не опоздает, не замешкается. А когда наша Катря где-нибудь загостится да мать удивляется: что это дочки нет? — вдова покачает головой и глаза прищурит так лукаво…
Нам с Катрей житье было вольное: отцу некогда было за нами глядеть — работаем ли мы или гуляем; а мать… у матери, бывало, отпросимся, когда захотим. Опоздаем, то она за нас и работы наши поделает; только спросит нас: а что, весело ли погуляли? Бывало, в досужный час хотелось бы нам и Марусю с собой увести, да Марусю не пускают.
Мутила Филипиха у нас в хате, а наша Катря точно так же у нее…
— Житье твое, Маруся, житье! — заговаривала Катря, рассердясь.
А Маруся: что ж мое житье?
— Да что! Ты не живешь, а горюешь! Тебе ни выйти, ни погулять, ни пожелать ничего нельзя… Ты живешь хуже наймички!
— Да это тебе так кажется, Катря, а мне, дочери…
— Рассказывай! Я тебе поверю, что ты все по своей воле да по охоте делаешь ей угодное: сказки! Знаем мы эту охоту да волю…
— Иногда и погрущу, а все же мне лучше угодить ей.
— Такая угода свела бы в гроб меня: еще отдадут тебя замуж за какого-нибудь увальня старого — вот увидишь! Попомни мое слово, коли не отдадут! Ох, Марусенька моя милая! Моя любая! Бедная твоя головушка! — тихо прибавляла Катря.
— Вот! — смеясь, говорит Маруся. — Ты, Катря, заживо меня оплакиваешь.
А Катря и сама улыбается.
— Так, так, — говорит она, — знай же меня, настоящую твою друженьку!
— Катря! — спросила я ее. — А если тебя отец отдаст за того старого увальня, как ты пророчишь?..
— Так ты думаешь, я пойду? Я никогда не пошла бы!
— А если отец приневолит?
— Меня? Меня приневолит? — вскрикнула и покраснела до самых волос. — Я и сама батькина дочка — в него как раз!
— Ну, ну, берегись! — говорим.
— Вы часто меня бедою стращаете, как волком! Может, она и есть где в бору, а может, и нет ее… Теперь у меня то горе, что нельзя мне слова по правде промолвить при отце; только соберусь, хочу — все мигают на меня, все головами трясут — поневоле язык прикусишь. Да когда-нибудь так и я с отцом потолкую, переговорю!
А мы очень боялись ее смелого разговора. Уж как, бывало, мать свою Катрю уговаривает, как ее упрашивает!
— Душа моя! Не будь ты опрометчива, почитай отца! Не оскорби ты его словом или взглядом неосторожным! Слушай его смирнехонько.
Катря и обещает и забожится матери; а только отец что-нибудь не по ней сделает: или не велит покупать на ярмарке нарядов лишних, или не даст воза поехать куда-нибудь, — Катря позабудет и обещание: «Я скажу отцу, мама! Я еще отца спрошу, мама!» И бегает по хате… Раскрасневшись и со слезами на глазах… Мать, бывало, ее за руку да поскорей из хаты уведет.