— Не знаешь ли, Катря, кто это такой?
— Бог его знает!
— Не Чайченко ли?
— Нет… а может… не знаю…
Я к Марусе. Она задумалась, смотрит в землю.
— Маруся! Кто это вон там стоит? Чайченко?
— Да, он, — говорит.
Ну, вправду орел, вот молодец! Маруся только взглянула в ту сторону, где он стоял.
— Или тебе не нравится? — спрашиваю я.
— Хорош, — промолвила Маруся тихо.
— А Катря, кажись, совсем заколдована; хоть в могилу зарывай.
Маруся взглянула на меня строго и резко, точно старая ворожея, вымолвила: «Ты любовью не шути!»
— Да посмотри же, — шепчу ей, — какая она стала, будто сама не своя. — Взяла ее за руку и наклонила к Катре.
— Катря! — зову ее, а она как сожмет меня за руку: «Идет, идет! прямо к нам!» — шепчет мне, а сама как рыбка в сети, не знает куда деться. Чайченко остановился против Катри и пригласил ее танцевать. И она — эта смелая, огонь-девушка, как в испуге, побледнела, не выступает своей ловкой поступью, а как осужденная идет за ним.
— Маруся! Замечаешь? — говорю я, а Маруся только вслед им смотрит своим тихим и задумчивым взглядом.
Едва оставил Чайченко Катрю, все девушки так и прильнули к ней. «А что! — шепчут они. — Знаешь ли, с кем ты танцевала? Это Чайченко! Яков Чайченко! Что ж молчишь? Не по нраву, что ли? Или сильно поправился?»
— Да я порядком и не разглядела, — отвечает Катря, оглядываясь кругом, точно в дикой пуще очутилась. Иные простушки и поверили ей: «Да смотри же хорошенько, такого красавца еще и на свете нет!» А другие из-под бровей на Катрю посматривали.
А свадьба, как речка весной, разгулялась: танцы, припевы, музыка, бубны, поздравления, говор людской — столбом в небо идут! Чайченко со всеми танцевал. Брал и меня, и Марусю: какая попадется ему на глаза, ту он и берет.
— Он нас ни во что ставит, — обижались иные девушки, — берет танцевать и в очи не взглянет!
— Да он еще не огляделся! За что нападать на него! — заступились другие.
Меж танцами зашла речь у молодежи: хорошо ли на богатой жениться?
— Хорошо, если взять любую да милую, — отозвался Чайченко.
— Отчего тебе и не взять! — ответил ему Грицько Лепех, о котором шла молва, что он тайно любил теперешнюю молодую. — Тебя обидой не опозорят — ты сам богат.
— «Богат на заплаты, на частые слезы!» — промолвил песнею Чайченко, улыбаясь.
Заиграла музыка, снова танцы, разгул; Чайченко танцует больше всех. Правду ли он сказал или только пошутил — кто его поймет?
Мы все переглянулись. Много девушек примолкло и призадумалось.
Заря уже загоралась, когда мы возвращались домой. Маруся и Катря ни слова не проронили. Я заговорю: «Нет! Да!» — ответит Маруся. Ну, у нее всегда мысли бродят где-то в тучах, а Катря так и совсем не дает ответа. То вдруг быстро пойдет, опередит нас, то отстанет и задумается… Тут догнали нас парубки, и Чайченко между ними. Поклонились нам, доброй ночи пожелали, и Чайченко сказал: «Доброй ночи!» Какой у него голос дивный! И распознаешь его, и услышишь всюду, хоть бы при колокольном звоне. Катря едва слышно ответила им. Где же, бедная, твои шутки, твоя резвость?.. Страшно, право, что сталось с девушкой!
Воротились мы домой. Катря была печальна и взволнованна. Тревожится, поглядывает на нее мать: «Здорова ли ты, дочка моя?»
— Здорова, — говорит, — мама.
IV
Через неделю после той свадьбы были у нас молодые, просили нас к себе в Любчики, мы и поехали всей семьей. Поехала и Филипиха с Марусей. Катря еще с вечера приготовила свой наряд; проснулась до света; да и спала ли она? Не знаю; скорей — нет. А мне все такие чудные сны спились в ту ночь! Видела я, будто выходим мы с Катрею и Марусею на какую-то большую дорогу, что по степям далеко тянется; а на степях и по дороге стоят, красуются все Чайченки, как две капли воды похожи друг на друга; Катря меня будит — я ей рассказываю. Как же она встревожилась, выслушав меня! «А что это значит? Как ты думаешь?» — приставала она ко мне.
— Это ведь воскресный сон: если до обеда не оправдается, то и ждать нечего.
— Боже мой! Боже мой! Какой страшный сон, — повторяет она. — Что же будет?
Заря занялась, и день забелел. Сидим мы с ней у окошечка. Она долго расчесывала и ладненько заплетала свои волосы, мягкие, густые и длинные. То ярко зарумянится ее личико и глаза как огонь заблестят, то снова побледнеет она, как мел. Рассвело. Вошли мать и отец в нашу светлицу; они думали, что мы спим еще. Начали сбираться. Рано выехали.