Осмотрелась, да и самой мне чудно стало, чего это я и по чему так сильно затужила? Разве я не знала Катри? Разве не знала, что она до света замешкает — да и кто бы, любя, спешил со свидания! И разве я сегодня только осиротела? Или вот сейчас бедна стала? Все это было горе старое, беда давняя, неисправимая! Усмехнулась я сама над собой, да и вышла навстречу Катре за ворота. За воротами еще долгонько ждала, пока она прибежала веселая, румяная такая, хорошенькая.
— А что, насмотрелась? Наговорилась?
— Все я ему сказала, все… Как же я люблю его, сестрица моя! Господи! Какой он хороший!
— А он что говорил?
— Еще спрашивает, очень ли я люблю его… Он придет завтра.
С того времени стали они каждый вечер видеться.
Бывало, иногда и я, провожая Катрю, увижу его в темноте — стоит как явор! В воскресенье или в праздник какой пойдем, бывало, вдвоем, будто погулять, в тихое утро, — а тут и он навстречу, и какой-то грустный.
Я и спросила однажды Катрю: вы с ним никогда не ссоритесь?
А Катря:
— Бог с тобой! Перекрестись! Да как с ним ссориться?
— Отчего же он все будто не весел?
— Такой всегда, — сказала она и задумалась… — «Ты грустен? — спрашиваю его. — Отчего, милый, ты грустен?» А он мне: «На свете больше печали, чем радости! Знай, мое сердце!» — «Да когда я знаю, что ты меня любишь, я забыла, что печаль живет на свете». — «Это, — говорит, — бог так дает только девушкам да певчим пташкам». Такой он, сестрица! И говорит и ласкает грустно, а за то мне он еще любимей, еще милей.
Не знаю, как мать приметила наше дело и ну допрашивать Катрю, — она и призналась во всем своей доброй маме. А мать покачала головой:
— Пришла и твоя пора, дочка! Смотри же, Катря, это на весь век! Гляди, кого выбираешь. А разглядишь — пусть тебя матерь божия благословит и поможет тебе.
Отец никогда ничего не спрашивал. Догадывался ли он, нет ли, сказала ли ему мать? — мы того не знали. Раза два утром он как-то пристально на нас поглядывал. А даром он, бывало, не глянет лишний раз. Часто Катря разговорится, сидя со мной, — какая у нее свадьба будет; как я в гости приду к ней с Марусею; а войдет в хату отец, мы и всполошимся: одна вскочит, другая ищет чего-то за печкою. Отец сядет, опершись локтями на колени, нагнет голову и глядит на пол, мы и не смотрим, а знаем, что глядит еще. «А в каком углу пожар в хате?» — скажет он — дескать, вижу вашу суету, не скроетесь от меня.
Мы так и окаменеем. Начнем про хозяйство говорить матери, что вот за то или за то надо бы приняться сейчас, чтобы не ушло. Мы уж тут так горячо и дружно за ту работу примемся, что боже наш! Чего бы, кажись, бояться? Мы были уверены, что он примет ласково сватов Чайченка;— Чайченко богат и молод, да если еще и дочери люб? Чайченко с людьми хорошо живет — нечего тут опасаться! А все-таки страшно, как глянет на нас как-то неласково. Хотя б что сказал! Нет!
А мать-то для дочки втихомолку старается. Вижу, где встретятся с Чайчихою, садятся рядышком и разговаривают уста с устами близехонько, душевно. А прощаются, так уж так обнимаются крепко. Придет ли к нам Чайчиха во вторник, уж в среду мать к Чайчихе идет. Чайчиха опять не замедлит проведать нас, матушка не останется в долгу; лишь праздник какой, уж и здравствуются наши старушки и целуются. Катря призналась нам с Марусею, что Яков будет ее сватать осенью. Мать с Филипихой советуется; рассказала ей все, что дочка по нраву пришлась Чайченко, что это хорошие люди, с ними жить не нажиться!
— Дай боже счастья! — говорит Филипиха.
— Ох, голубка моя! Я не знаю еще, как муж согласится! Кажись, нечего бы ему и не соглашаться? Жених такой, что хоть кому под пару; а все я за старика боюсь — он свое знает.
— А ты не мать, что ли, своей дочери? Уж ты, право, сердце мое, баба настоящая. Начни он прихотничать, так ты и руки опустишь, пускай, дескать, гинет счастье моего дитяти, лишь бы старый мой успокоился!
Как услышала вдова, что мать отца боится за сватанье, она бодро взялась помогать: «Что из того, что ты головою раскачиваешь? Доброе дело, говоришь, доводи же его до конца!» Да и отдохнуть не дает, подговаривает: «Скорей! Берись за старого!» Бывало, странно, даже за рукава трясет, чтоб скорей.
Начала мать подходить так и сяк к старику, начала про Чайчиху речь вести, что хорошую знакомую себе нажила, хвалить ее да кстати и молодого ее сына: «Что это за парубок хороший, работник какой, на все удалый! Это матери не то что сын, а милость божия!»
— Я не знаю, каков он в работе, — говорит отец, — а что в танцах — так искусен: вертит девушками, как мухами.