— А что ж, мой серденько, если веселого нрава, то весело с ним и жить будет, кому господь судит. Сам не будет печалиться и жене не даст.
— Не всякую печаль танцор растанцует, — ответил отец.
— А что? — спросила Филипиха. — Говорила своему упористому?
— Говорила, да не разберешь его, друг мой, такими обиняками ответит.
— Уж ты, право, как овца. Я б ему показала, что я жена, а не работница его… Вот мать.
В другой раз опять подбирается хвалить Чайченка: и сякой и такой, красивый и умница. Отец пристально посмотрел ей в глаза.
— Что это ты расхваливаешь его, точно зятя?
— Когда божья воля да твое согласие, мой друг, — ответила ему мать тихо и убедительно, — я бы желала.
Мы с Катрею сидим не дохнем. Старик поглядел на жену взглянул и на дочь.
— Не ищи дочери пары, старуха, — сказал он, — я уже сам ей нашел, повремените до осени.
Мать глядь на дочку а она точно мертвая. Всплеснула руками.
— За кого же ты отдать ее хочешь?
— Это уж мне знать. — Да и вышел из хаты.
— Полно, дочка! Полно, дитя мое! — уговаривает мать Катрю. — Не печаль своего сердца, пташечка моя милая! Полно! Я для тебя на все пойду, — я еще поклонюсь отцу твоему, я буду его за тебя просить.
— Идите же, мать моя родная, просите сейчас! Идите же, моя святая, идите!
— Нельзя же так, дитя, хуже будет — погоди немножко!
— Ах, мама! мама! Да чего же ожидать!
Мы стали ее уговаривать. Да когда же кто уговорит молодую, нетерпеливую печаль разумным, холодным словом? Катря слушает, обливаясь слезами, да знай свое: «Идите, идите сейчас!»
— Катря, душечка, — говорю и я, — ты видишь, отец не спокоен; попробуй теперь кто просить его — крикнет: «годи!», тогда убирайся наверное и в другой раз наверное не проси!
— Горе мне! горе мне! — плачет она. — Хорошо, подожду. Как тяжело! Или это смерть моя приходит? Надо еще ждать… Когда ж это будет? Скажите, мама?
— А вот тотчас после обеда. Вы с сестрою выдьте из хаты, я тогда ему и скажу… Для своего дитяти и голову на плаху кладут. Не убивайся же, моя дочка, не губи свое здоровье, серденько…
— Надо подождать, — говорит снова Катря. Ох, не ждет пташечка, в Клетку пойманная, — бьется грудью, крылышками, пробить свои тяжкие запоры хочет… так и твое бедное сердечушко…
VI
За обедом отец точно не замечал, как мать бледнела, как у Катри от слез глаза запухли, сидел так спокойно, как и вчера, только взгляд сумрачней.
После обеда мы с Катрей сейчас вышли из хаты, стали рядом под дверьми.
Долго в хате было тихо.
— Друг мой! — заговорила мать, — нашу Катрю хотят сватать.
— Так что ж! Пусть сватают, в этом обиды нету.
— Молодой Чайченко хочет сватать… какая твоя воля будет?
— Я за Чайченка не отдам.
Силой я оторвала Катрю от дверей: «Катря! Катря! Все пропадет!»
Она дрожит и слушает меня, как дитя, — стоит, молчит…
— Дитяти очень полюбился, — упрашивает мать, — пусть она у нас счастлива будет!
— Я не на то дочь вырастил, — сказал грозно отец, — чтоб отдать ее за первого бродягу, который приглянется ей!
— Чем же они не люди? И добрые, и зажиточные; все их в почете имеют.
— За что в почете? Разве за то, что пришли они неведомо для чего, да и поселились в чужом селе?
— Знали бы люди, была бы слава нехорошая; а то всяк почитает их. Ты сам прежде к ним заходил.
— Я по всем битым дорогам толкаюсь — на всяких людей набредешь, а как присмотришься, то б и в свои ворота никогда его не впустил.
— Подумай, мой сердечный, чтоб дитя наше не сгубило свое здоровье… она у нас одна.
— Годи с пустяками!
Катря как вскрикнет, как бросится к двери. Я ее схватила, не пускаю, прошу.
— Что там? — спрашивает отец; из хаты выбежала мать.
— Да это мы идем по воду, — отвечаю я громко.
Скорей коромысло на плечи, а Катрю за собою за рукав тащу; мать просит уйти, уйти, скорей.
— Обожди, Катенька, немного, может, отец еще умилостивится, он ведь тебя любит — жалеет.
— Куда ты меня тащишь? Чего ты от меня хочешь?
Я и сама испугалась.
— Бог с тобою, говорю, помысли хорошенько! Я тебе добра советую. — Она залилась слезами.
— Если бы я хоть увидела его, сестра моя! Пойдем скорей в лес — он сегодня в лесу, рубит там деревья.
— Идти, так идти, — говорю, — не плачь только.
Она отерла рукавом глазки, спрятали ведра и коромысло около рва в бурьяне и побежали, взявшись за руки, к лесу.
До лесу смотреть и близко, да не вдруг перепрыгнешь: разумному человеку ходьбы на добрый час, а мы перебежали, не переводя духу.