Жена его, бедная, хорошо эту пословицу знала: с тех пор как он женился, уж третью хату перепродал. Как его нет дома — жена все жалуется людям: «Какие были хаточки — жить бы да бога хвалить! Нет, выгодно, говорит, дают! продал. Теперь убираю эту пустку. Да нет и охоты убирать — продаст тотчас, не пожалеет и лет моих, что я бьюсь, хлопочу неустанно». Если ж он дома, то как ей ни желательно с ним поссориться, нельзя никак придраться к нему. Он ей привезет и очинок и платок, всегда что-нибудь новенькое, и покупку свою так красно покажет, а продажу так выставит выгодно, так словами подделается, такого ей наскажет (а жена была любопытная из любопытных!) — что она слушает его да и заслушается. Да тогда только туман спадет с нее, когда муж опять из дому вырвется куда-нибудь на ярмарку.
— Откуда бог несет? — спрашивает мать Иваненка.
Катря идет вперед, не слушает ничего, только по привычке поклонилась Иваненку.
— А вот, — говорит Иваненко — был в Зайчиках, был в Лебедовке, в Хмелинцах был…
— Должно быть, в Хмелинцах ярмарка славная, — перебила мать, — вот и Чайчиха туда поехала, — не видали ее?
— Как не видать! Я всех видел. Ходит она по ярмарке, словно деньги потеряла.
— Отчего ж так? Она ведь там с сыном?
— А сын ходит, словно разум потерял’ а хорошая вдова веселится, что потерю нашла…
— Какая вдова?
— Хорошая, молодая, свежая… Вот, если бы таких продавать либо покупать — были бы торги, скажу вам!
— Кто ж это такая?
— Увидевши диво, нельзя не спросить, откуда взялось? Она Терничихою прозывается.
— Верно, Чайченко ее сватать хочет?
— Там их столько сватается, что за день не перевешаешь; сватают, а кому достанется, это уж она знает.
— Будьте здоровы!
— Прощайте! Помогай вам бог.
Катря далеко вперед прошла, ничего этого не слыхала.
— Боже мой милосердый! — говорила мать в тоске, идя по дороге. — Боже мой милостивый!
Думала-думала, как Катре сказать о том, что слышала да, поравнявшись, прямо ей всю правду и говорит, сама плачет: «Не печалься, дитя мое, — не ты первая, не ты последняя горе терпишь. Забудь его — он не стоит твоей ангельской душеньки!»
— Зачем, мама, меня обманывать? — грустно говорит Катря.
— Хоть побожиться, что все это мы слышали от Иваненка.
— Ну довольно, — отвечает Катря. Как вошла в хату, прилегла на лавке, склонившись на окошечко, глядит в окно да думает.
Как поворотилась, то даже страшно нам стало — как из воску слеплена, только очи светят.
— Ты больна, верно, душечка? Что с тобою?
— Ничего! Я подумала: что, если это правда была, что он другую полюбил… Я только подумала, а поверить никогда не поверю. Он сам скажет мне, если это правда… ему только поверю…
На другой день она опять пошла в Любчики; на третий день тоже. Что мать уговаривала, сердилась даже — не слушает. Не говорит ни слова, все думает и меняется в лице, и всякий день — в Любчики.
Если я, бывало, за нею пойду, она меня и не заметит.
Войдет в село — а хата Чайченкова от леса с краю — придет к той хате, поглядит на запертые двери, на глухой двор, постоит долго, да и домой идет, словно не в своем уме.
X
Одним утром Катря уже одевалась, верно в Любчики, как тут сама Чайчиха к нам в хату. Мы все так к ней и бросились.
Села старушка на лавке, спрашивает: все ли благополучно, все ли хорошо?
Я на нее гляжу — она сильно изменилась, пока мы ее не видали; на стороне сразу не узнать бы.
— Ох, не очень-то хорошо, — отвечает ей мать, — не так, как бы мое сердце желало!
— А что старый ваш за наших деток говорит? Сжалится ли он когда над ними?
Катря, что до тех пор все сидела как в лихорадке, прислушиваясь, как кинется при этом слове, обняла Чайчиху, зарыдала: «Где Яков мой?» И ударилась в слезы.
Старушка ее ласкает, говорит, что он дела свои покончил, что скоро будет к ней, что здоров… Мать взяла Катрю за руки; я дала ей водицы испить.
— Когда он будет? — спросила Катря Чайчиху.
— Да пришел бы завтра рано, если бы не отец твой.
— Отца нету.
— Так придет рано утром.