XIII
Зашла к нам как-то Филипиха. Мы спрашиваем: Маруся давно у нас не была.
— Нездоровится ей. Да, слава богу, легче.
А у самой отчего-то по гордому лицу слеза катится.
Ушла вдова, а я, сидя возле Катри, и говорю:
— Что это с Марусей сталось? Надо проведать ее. Да она такая, что от нее ничего не добьешься — я отроду не видела, чтоб она плакала.
Катря слушает — задумалась. Думала долго, словно припоминала что, и, обернувшись ко мне, говорит:
— А знаешь, отчего Маруся такая стала? Отчего она сохнет? Она любит Чайченка!
— Вот еще!! — вскрикнула я. — Чего не скажешь ты, Катря? Ведь же она знает, что он ее не любит…
— Он не любит, да она его любит! Как я этого давно не заметила?
— Да почему ты это замечаешь? Вспоминала ли она его когда? Она, кажись, от меня б не скрыла. И теперь она никуда не ходит… А может, и любит, да другого кого…
— Его, наверное! И давно любит. Она прежде нас его знала. Помнишь, как все мы тогда, веселые, глупые, сбирались на свадьбу, как расспрашивали ее о нем и как она убегала от нас, не хотела рассказывать, — помнишь? А меня-то как спрашивала — верно ли люблю его? Как заступалась за него передо мной: помнишь ли все?
Я, точно, как стала припоминать себе свадьбу да слова, так и впрямь это может быть; а мне-то и в голову никогда эта мысль не приходила.
Где ж мой ум девался, что я этого не приметила?
Выдалась мне свободная минута, я тотчас побежала к Марусе, постучала в окно:
— Маруся? Выйди, голубушка, ко мне сюда, скоренько. — Она вышла, а я к ней прямо: — Маруся, ты любишь Чайченка?
Она пошатнулась от меня, смотрит… а у самой глаза засияли и личико залилось румянцем:
— А если люблю, так что ж?
— Так, значит, это правда? А я Катре не верила, я и не думала… Верно, крепко его любишь?
— За него можно и умереть, — говорит она, глядя добрым своим взглядом. — Повидавши его, нельзя не любить его до смерти.
— Он ведь за тобой никогда не ухаживал? Он за Катрей… за другой…
— Бог с ним! Пусть будет счастлив с кем захочет, с кем придется.
— А ты-то мучишься!
— Так суждено, сестрица.
— И мать твоя заметно горюет за тебя.
— Я ей ничем не докучаю.
— Да она замечает, что ты вянешь, печалишься.
— Когда б же все деялось по нашей воле; когда б я могла, я бы не вянула, была румяная.
— Ну, а если будут сватать тебя?
— Я не пойду замуж.
— А мать твоя такая, что станет, пожалуй, принуждать.
— Что ж? — тяжко будет мне.
— Да как не тяжко за нелюбимого идти!
— Нет, я говорю — будет тяжко, что мать принуждать станет, а я не послушаюсь…
— Так я не понимаю, чего же ты ждать будешь?
— Ничего.
— Он и не знает и не ведает, что ты его любишь!
— Пускай и не знает никогда.
— Горе тебе с этой любовью! Я и не слышала, чтоб кто так любил. Как же любить, любить… а тот и не знает, что его любишь.
— Правда, что горе. Пускай же будет милое горе, когда нет милого счастья!
— Прощай, моя непонятная Марусенька.
— Будь здорова!
Провела меня немножко, еще раз попрощалась и пошла домой тихо, склони голову на руку.
Иду себе да думаю: чего-то на свете не бывает; сносила бы только наша голова?
И тот Чайченко, или его маленьким в любистке мать купала? Или что другое? Отчего девушки так по нем сохнут? Уж коли на правду пошло, то и мне не одну почку он снился. Я уж думала, думала, пока опомнилась… Надумалась, вздохнула: «Мне ли, сироте, этого счастья ждать?» Да как сказала: полно!.. — и полно… Иногда бывает, будто что уколет под ложечкой, когда скажут: «Чайченко»; ну да это с испугу, может быть.
— А что? — спрашивает Катря меня и хочет усмехнуться. — Не угадала я?
— Твоя правда, кто б подумал? Вот судьба сошлась.
— Горько напрасно любить, — промолвила Катря, — горько напрасно ждать, а еще горче разлюбить и ничего не ждать!
XIV
Катря одно только любила — пойти в поле, в лес; будто легче ей было дышать.