Маруся встречает меня, — уселись мы; я у нее спрашиваю тихонько: кто это у вас, Маруся?
— Шинкарь с женою.
— Давно это они ходят к вам?
— Сегодня пришли в первый раз.
— Что это вздумалось им?
— Да шинкарь непременно захотел побывать у нас, познакомить свою жену со мною.
— А ты к ним пойдешь?
— Да еще не знаю. Яков не говорил ничего… как он скажет…
Спокойна, сердечная, точно она без забот по цветущему полю гуляет в тихий, теплый вечер.
Чайченко сидел с гостями, заметно, невеселый, вздыхал тайком. Шинкарь невзначай поглядывал на него — неласков был его взгляд — словно искра вспыхивала в его черных глазах. Шинкарка все усмехалась, говорила:
— Зачем вы потчуете так часто, сосед, — ему будет лишнее это.
— Она твоего добра жалеет, Яков.
— Отчего мне не пить? Напьюсь, не беда — любая жена меня до дому доведет.
— А если не захочу? — подхватила она, смеясь.
— Не захочешь? — говорит, а сам ее взглядом меряет. — Да разве тебя кто спросит: «Хочешь ли?»
Чайченко перевел тяжело дыхание и взглянул грустно на шинкарку, а шинкарь глядит пристально на него. Маруся, бедная, заговаривает их, потчует — шинкарь все не сводит глаз с Чайченка, так что тот почуял его взгляд на себе и встряхнул головой весело: тогда шинкарь глаза в землю уставил.
— Скоро в вашем приходе храм построят, — говорит Маруся шинкарю, — будет у вас много гостей.
— Меня, спасибо, добрые люди не забывают, — ответил шинкарь, — не то за мою приязнь, как за то, что жена хороша, вот задушевному приятелю и любо поглядеть на мою кралечку.
Да и засмеялся, и так засмеялся, кажись, что и у меня сердце екнуло, и шинкарка вздрогнула.
— А здоров ли ваш троюродный брат и его молодая жена? — спрашивает опять Маруся.
— Помяните его душу, милая хозяюшка. А вы еще не слыхали? Я бы давно рассказал вам! Его молодую жену добрые люди отняли у него и завезли куда-то далеко, а он пошел искать ее на дне реки.
— Как? Боже мой! Утопился! Бедная она женщина!
— Отчего бедная? Она в роскоши теперь; ей лучше еще стало на свете жить… Оно как бы на меня — я бы дело не так повел: не утопился, не повесился бы один, а разве уж вместе с милым дружком.
Склонился к жене — глаза так и искрятся.
— Вдвоем, говорят, и умирать охотнее! — прибавил.
— Одначе домой пора.
Начали прощаться, — пошли.
Шинкарка, идя, оглянулась и махнула, знать, Якову рукой, будто невзначай. Шинкарь схватил ее за руку, говорит громко:
— Полно махать, пора перестать! Пойдем!
— Вот! — засмеялась она, — не даст хорошенько и с хозяйкой проститься — или ты боишься меня потерять, как иголочку?
— Если потеряю, так отыщу, будь спокойна, сизая моя голубушка!
И пошли домой. Она, идучи с ним, что-то щебетала и громко смеялась, брала его за руку, обернулась еще к нам и крикнула: «Будьте здоровы!»
Шинкарь шел, не оглядываясь.
Через несколько дней мы услыхали от людей, что вышла ссора между шинкарем и Чайченком и что шинкарь выгнал Чайченка из шинка, что завелась ссора за то между ними, что шинкарь стал свою жену за что-то бранить, а она все отшучивается, смеется; шинкарь не унимается и закричал на нее. Тут Чайченко не перемог своего сердца, вступился за нее — должно быть, у него шумело уж в голове. Как стали они один против другого, так едва люди упросили их оставить ссору. И сказал шинкарь Чайченку: «Не приходи больше в шинок». А Чайченко еще кричит: «Отчего?» — «Не приходи, — говорю, — в шинок!»
С того дня никто не видал Чайченка на селе.
Я прихожу к Марусе — все ли у вас благополучно, сестрица?
— Муж болен, — печально ответила она.
— Давно заболел?
— Да уже три дня. И не ест и не пьет.
(А как раз три дня прошло после ссоры.)
— Да где же он?
— В светлице лежит.
А он и кличет: «Маруся!»
Она бросилась в светлицу.
— Кто это пришел к нам? — слышу, спрашивает.
— Это Хима пришла меня проведать.