Больше ничего не сказал и не спрашивал. Маруся завернула ко мне. Я ей говорю тогда, тихонько:
— Маруся, знаешь ли ты, что было намедни?
— Не знаю. А что было?
— Пусть не идет Яков в шинок!
— Он не пойдет.
— Тебя послушается?
— Нет, а вчера утром прибежала к нам шинкарка, едва дух переводит, пусть Яков не приходит — запрещаю ему! У нас беда. «Слышишь? Не приходи! — крикнула на него. — У нас беда. Мой будет говорить, что на ярмарку едет, что едет к приятелям, — не верь, не приходи!» И побежала от нас. Я ничего больше не знаю. Я боюсь, не было б беды! Расскажи, что ты слыхала?
Я ей рассказала все, что слышала.
И замолчали мы обе, сидим точно над ручьем — мысли, как вода, бегут, бегут.
— Жаль, — говорю, — жаль, да не вернется!
— Чего жаль? — спросила Маруся.
— Житья молодого! Века, затраченного даром, — вот чего жаль.
— Так уж нам на роду написано. О чем жалеть?
— Э, милая, разве не видно, в какой ты радости живешь!
— Радость не радость — не помогут жалости.
Опять замолкли — сидим. Уж поздний вечер. Деточки спят спокойно, дочка и сынок маленький, чернавчик, что недавно родился; а в огороде ветер шумит вербами, на дворе черно — поблескивает молния.
— Куда теперь ты пойдешь в такую непогодь, — говорит мне Маруся. — Переночуй у меня, видишь, какой дождь полил.
И осталась я у нее.
Чайченко, слышно, мечется, тяжело вздыхает. Маруся прислушивается, а к нему не входит — не посмеет, видно, бедняжка. Раза два вечером он ее кликал — спрашивал: кто с нею в хате? — словно забывал, что я у них. А ночью стал ее кликать все чаще да чаще и все говорит: «Кто-то пришел к нам!» — «Никого нету». — «Нет, пришел кто-то: я слышал, как стучались, верно, ждет под дверьми — отвори!» Она отворяла — нет никого! Немного погодя опять ее шлет: «Кто-то стоит у ворот». А потом: «Кто-то в окно стучит…» Она все выходила, смотрела, окликала — никого не было, — всю эту ночь, темную и грозную, мы так провели.
Мне слышалось, будто Чайченко плакал… Маруся молчала, хоть не спала. На рассвете, слышим, кто-то тихонько стучится — потом сильней. Маруся выбежала, я за нею.
— Скорей, скорей, отвори! — кричал Чайченко нам вслед.
Отворяем ворота, а у ворот шинкарь.
— Здравствуйте, — говорит Марусе, — а где ваш муж?
— Дома.
— Нельзя ли вызвать его?
— Он лежит больной.
— Нельзя и увидеться с ним?
— Он очень нездоров. На что вам его? Непременно надо?
— Я привез ему хороший гостинец с ярмарки. Он нездоров, вы говорите? А вот, может, я его встречу на дороге, вашего болящего. Прощайте.
Пошел, замахал руками, быстро. Маруся рассказывает мужу. «Ага!» — только и сказал.
XIX
Черные тучи летели все по небу; заря румянила край неба, мы уже встали, одеваемся, причесываемся. Солнышко показалось, а я и в дорогу, спешу к матери, чтоб не думала, где я девалась? Это было в воскресенье. Вижу, проходя шинок, что столпилось много людей и сильно шумят. Подхожу ближе, и женщины тут же стоят, и дети бегут с разных сторон. Вижу, в шинке дверь выбита. «Что такое?» — спрашиваю. «Зарезал шинкарь жену и себя», — говорят молодицы. «Кто б ожидал этого?» Кличут меня поглядеть… Лежат на полу оба, облитые кровью. У нее в груди нож воткнут; а она как сжала его руками за шею, так и охладели руки. Рубашка на ней разорвана. Монисто в крови рассыпано — очень, должно быть, отбивалась она и, верно, задушила его — синий такой лежит, как бузина, а она изошла кровью, лицо белое — как бумага, — только лоснится черная бровь и губы запеклись кровью.
Я поскорее к Марусе, рассказала.
— Боже мой! — промолвила она. А Чайченко откликается из светлицы:
— Кто к нам пришел?
— Беда случилась, — говорю ему громко.
— Какая беда?
— Зарезался шинкарь с женою.
Он вошел в хату. «Что? Что?» — спрашивает, а сам хватает шапку, надевает свитку.
— Правда ли это? — спрашивает Марусю.
— Правда.
— Я видела своими глазами, — говорю я ему.
Он присел на лавку со свиткою в руках и в шапке.
— Можно, я пойду погляжу сама, Яков? — спрашивает Маруся.
— Иди, иди, да скорей воротись.
Маруся побежала. Он по хате ходит, словно чего ищет. Воротилась Маруся и говорит ему: правда.
Услыхав это от Маруси, он быстро пошел в светлицу и там, слышим, повалился на постель. Зовет вскоре Марусю, просит пить — голосу совсем нет у него.
Общество дало знать исправнику — наехал суд на тройках с бубенчиками, с колокольчиками. Сейчас забрали всех людей, кто видел смерть их, на допрос, многих связали. Прислали взять Чайченка, велели и его связать, — на допросах люди показали, что он часто ходил в шинок.