Чайченко был в жару, почти без памяти, — не поглядели на это, — взяли и стали допрашивать; ответы его были бессмысленные неодинаковые, — связали ему руки и бросили в темную избу. Марусю от него гонят прочь.
Она принесла к нам деток и оставила их у нас, а сама побежала к мужу.
— Не пустят тебя к нему, — говорили ей.
— Все я буду поближе. Может, пустят.
Пошла.
Иных людей скоро выпустили и оправдали в этом деле, хоть виноватого и не было, кроме мертвых; но многих оставили под стражею, пока те доброго совета не послушались… Тогда им и волю дали. А совет был такой, чтоб дать исправнику благодарность, — и этот совет подавал всем исправников слуга или приятель, кто его знает. Ходил он в черном тулупчике с красным воротником, шапка зеленая, из себя желтый, худой, глаза впалые, маленькие, а зубы как у белки. Он очень, видно любил благодарных людей и всем советовал быть благодарными за приезд исправнику. Исправник сам ничего никому не говорит, а поджидает. Целый день простоит, бывало, на пороге, руки в карманах, на шее красная вязаная косынка, сам мордастый, усатый, глаза навыкате, стоит да все насвистывает какой-то военный марш. Разве чай пьет так перестанет, а выпил — опять на пороге, опять свистит…
Поблагодарила Маруся, ее и пустили с мужем повидаться. Она на другой день опять просится, опять благодарит — стали ее пускать каждый день. Чайченко сидел неделю, она все к нему ходила. Денег не стало — продала соседу телку… «Вот добрая жена!» — хвалит ее исправник с порога, когда она проходит мимо него.
Суд уже собирался выезжать из села, уже Чайченка выпустили, как вдруг отыскивается какой-то родственник покойника шинкаря, пришел объявить, что шинкарь называл в разговоре Чайченка своим врагом и говорил, что им двум тесно на свете. Вот опять и взяли Чайченка под стражу, пошли снова всех людей сзывать, а люди сказали, была ссора; через две недели повезли его в город, посадили в острог…
— Нельзя, — говорит исправник Марусе, — что ж делать? Не будет виноватого, мы будем виноваты: у нас самих начальник зверь сущий.
Маруся пошла за мужем.
— Прощайте! — говорит и матушке, и мне. — Продайте все, что есть у меня родительского, и перешлите мне деньги.
— Маруся! — говорит ей матушка. — Ты все продаешь, а у тебя детки…
— Я знаю… я не забыла их… ответила она.
Простилась с нами, обняла детей; в другой раз тогда я видела, у нее слезы пошли.
В острог ее не впустили.
— Мой муж там, — говорит она всем.
— Твой муж виноват — ему там и сидеть, а тебе нельзя.
— И я виновата.
— В чем виновата?
— Так и я виновата, как он.
— Полно! Иди прочь, — говорят ей.
Она не идет.
— Так ты признаешься, что ты виновата? — опять у ней спрашивают.
— Виновата.
Ей привязали веревку к руке, и солдат повел ее на допрос. На допросе она тоже: «Если муж виноват, то и я виновата». Ее и посадили между душегубцами, молодую, добрую душу. Два месяца и неделю высидела она там, где и муж, пока их выпустили. Деточки это время все у нас были Все, бывало, спрашивают: «Где мама?» Все кличут: «Мама!»
Вышла Маруся с мужем на волю. «На что тебе воля, бедная ты! — подумала я. — Чтоб больше видеть свое горе? Не обманешь сердца своего — оно сохнет, как травка без дождя, пока засохнет навеки…»
Чайченко не поправлялся; он не хотел ни с кем знаться, все что-нибудь во дворе работает: никуда нейдет; разве поздно вечером украдкою проберется в чужое село за водкою. Сильно стал пить… Я его видела два раза… Один раз он сидел на колоде во дворе, без всякого дела, сложивши руки, и все закрывал глаза, верно, у него голова болела… В другой раз видела — он спал… Маруся все так же угождала ему, любила его. Кого она уже любила? Того ли Чайченка? Боже мой! Боже мой! Полюбишь человека в красе, в силе, в цвету, когда знаешь его доброго, хорошего, а время все это изменит. Да и покажет совсем другое, нежели чему верилось, о чем думалось.
«Да к чему же эти мысли?» — скажешь себе, да и полно.
XX
Сватали меня два жениха, и вспоминала я тогда одного человека, Паисий назывался: когда умерла у него дочь, одна только и была, он шел по улице и встретил свадьбу, — посмотрел да и сказал: «А глупый народ все еще женится!»
Так вот, сватали меня два жениха.
Первый был бедный парубок, добрый, грустный какой-то — я не пошла за него. Не было у меня любви, чтоб грусть его разогнать; не было денег, чтоб ветхую хату покрыть. Он погоревал обо мне и женился на иной.