«Неужто забыта вся дружба?» — думаю. Сердце у меня так было встрепенулось ей навстречу, так забилось сначала, а потом сжалось больно…
— Ах, как мы изморились! — начала говорить румяная монахиня, скидая с себя рясы одну за другой. — Уж ехали мы, ехали, да и терпенье потеряли!
Голос у нее был такой, что только бы ей с глухими говорить: как военная труба.
Катря стояла около стола и перебирала четки. Еще была хорошенькая; личико маленькое стало, как у ребенка, только глаза впали и худа как ниточка. Она точно застыла, скорей на покойницу была похожа, чем на живую девушку. Глазки, что так бегали у нее, теперь едва поворотит, и на что смотрит, будто не видит того, да еще одетая в черную, длинную рясу, в черном покрывале!
Хоть бы она о чем-нибудь меня спросила; хоть бы слово ко мне промолвила!
Монахиня опять говорит:
— Как мы изморились, господи боже мой! Едва дышим. — И потом прибавляет: — Уж солнышко высоко, уж время завтракать.
Глянула она на Катрю; Катря стоит, как не слышит. Она ее тихонько потянула за рукав.
— Сестра, — говорит ей, — надо бы нам чем-нибудь подкрепиться.
— Как угодно, сестра Мелания, — ответила ей Катря.
Я едва расслышала, так тихо она говорит.
Где ж ее голос? Соловей ты наш! Утеха наша бывшая!
— Девушка! — кличет меня сестра Мелания. — Подойди-ка поближе! Как тебя зовут?
— Химой зовут, — отвечаю я.
— Хима, не дашь ли ты чего-нибудь позавтракать?
— Сейчас сготовлю, — говорю ей.
— Хоть бы холодного чего, чтоб поскорей только.
Начала я готовить завтрак, а монахиня за мною и в камору, отмеривает пшено в горшок, муку насыпает в чашку, сметану несет, хлеб режет, сливянку разливает, нашла и вынула скатерть, стол накрывает, такая проворная! Так и хватает все кругом, что под рукою. Катря стояла около стола, сестра Мелания отодвинула ее, когда стала накрывать стол. Катря тогда села на лавку.
Изготовили, стали завтракать. Сестра Мелания села и сказала Катре сесть подле себя. Катря послушалась, села за стол, а есть ничего не ела, кроме крошечного кусочка хлеба с водою. Зато сестра Мелания все уписала. У нее были, наверное, все тридцать два зуба, зубы белые и здоровые, работящие. О, какие зубы! Все она ими молола, как добрыми жерновами.
После завтрака сестра Мелания говорит Катре:
— Сестра! Надо все хорошенько теперь в порядок привести, чтобы тут нам не замешкаться…
А глаза у нее начали уже смыкаться. Говоря, она как-то невольно положила две большие подушки в полосатых, черных наволоках, которые я принесла из брички.
— Не надо мешкать, — еще раз промолвила она, вздыхаючи… — О… о… о… — вымолвила еще раз, уже совсем уронила голову и захрапела.
Заснула. Над нею жужжали мухи, кусали ее — спала.
Катря сидела, опустивши голову, молилась верно, шептала что-то, а на лице у нее выступал румянец живой.
Я подошла к ней и говорю: «Катря! Или ты меня забыла совсем, что не узнаешь меня?»
Румянец сбежал с лица ее, она обернула свои глаза и ответила: «Помню».
— Отчего же ты такая неласковая, что не заговоришь со мною?
— Все слова праздны. Надо молиться.
— Катря! Знаешь ли ты, Маруся замуж вышла?
— Вышла, за Чайченка. Боже благослови, она очень несчастна; воля божия.
— Вспоминала ли ты об нас, Катря? Вспоминала ли здешних людей? Меня?
На все мне отвечает, точно молитву читает по Псалтырю:
— Я молюся за всех людей.
— Спасибо. А ты меня уж теперь совсем не любишь?
— Господь всех повелел любить, даже врагов.
— Так ты меня любишь как врага, что ли? Неужели у тебя нет никого доброго сердцу? Близкого душе?
— Мне все равны. За всех молюсь.
— И все враги тебе?
— Каждый человек другому человеку враг, враг великий, — промолвила она будто с гневом, блеснула глазами, губы задрожали; вижу: это прежняя Катря, так и пахнуло от нее огнем, по-старому!
— Так всех надо бросать?
— Бросать! бросать! бросать! В боге спасенье. Боже мой! Боже мой! Помилуй нас, — она почти вскрикнула.
— Аминь, — ответила с лавки сестра Мелания глухо; заспала она свой звучный голос.
— Аминь, — говорит еще раз; да так при этом зевнула, что у меня рукава распахнуло, а мухи катились со стола, как семечки от ветра.
Долго она еще потягивалась на лавке, потом встала и оделась в рясу.
— Пойдем к батюшке, — говорит Катре. И пошли. Мне также велела идти за собою, чтобы показывать дорогу. Домик его около самой церкви стоял, с двумя трубами, с крылечком под навесом.
Священник встретил нас, ввел в комнаты, просил садиться. Сестра Мелания засела в тесное кресло; Катря стала около нее, а я за Катрею. Священник стоял перед сестрою Меланьею.