Они сидели в уголке вагона и покатили по подземной дороге. Мелькали за окном рифленые серые своды, черные жилы проводов, будто гнались за поездом, вспыхивала и тут же гасла электрическая лампочка, освещая на миг таинственную тьму тоннеля. Зоя подняла руку, струя воздуха, идущая откуда-то сверху, ерошила ей волосы. И она и Борис разрумянились от влажной свежести этой струи.
— Слушай, а этот тип — интересный.
— Какой тип?
— Ваш преподаватель по литературе.
— А… — Зоя уже забыла про учителя. — Ты так считаешь?
— Конечно, — загорячился Борис. — Только вы не сообразили: надо было заставить его самого высказаться.
— Как заставить?
— Очень просто. Появился он в классе, а вы вопросик: о чем сегодня, Иван Иванович, думали утром? Наши ребята такой бы спектакль устроили на всю школу.
— А он сам рассказывал. Что ты — иногда пол-урока слушаем. «Я, ребята, сегодня встал. Тихое осеннее утро. Небо и облака, как сто двадцать четыре года назад. На такое небо глядел в этот день Пушкин, он сто двадцать четыре года назад написал стихотворение…» И прочтет целиком стихотворение, и представит, что Пушкин делал в этот день, как сидел за письменным столом, о чем вспоминал, что думал — говорит так, будто сам все это видел, будто сидел рядом с Пушкиным. Нам его рассказы очень нравились.
— Занятный мужик.
— Зато когда его уволили, новый преподаватель как пошел сыпать двойками да тройками.
— Но вы-то при чем?
— Конечно, ни при чем, — согласилась машинально Зоя. — Слушай, кажется, наша станция.
По подземному переходу, обрамленному синеватым мрамором с рядами огромных хрустальных плафонов по стенам, они проследовали в вестибюль, своды которого украшала мозаика с самыми разными сюжетами — тут были герои далеких-далеких лет, тут изображались в ярких костюмах люди разных национальностей, тут у наковальни стояли рабочие в комбинезонах, и энергичные лица их были устремлены в далекое пространство. А внизу, на лавочках, рядом с историей слагались другие сюжеты: тут сидели близко друг к другу парочки и, не обращая внимания на устремленные со стен энергичные взгляды, решали свои мелкие проблемы — в молчаливой сосредоточенности, в коротких речах, очень близко напоминающих голубиное воркование.
— Культурно отдыхают, — изрек Борис.
Зоя улыбнулась.
— В прошлые времена, — продолжал он авторитетно, — когда был квартирный голод, люди встречались в метро. Плохая погода, дождь, холод — а здесь тепло, никто не гонит. Сиди сколько хочешь.
— В нашем бы городе эти парочки…
— Ваш город! — усмехнулся Борис. — Мои старики тоже ворчат: молодежь распустилась, обнимаются на людях. А что тут такого? Почему надо куда-то скрываться?! Мы — новое поколение и по-новому должны смотреть на все. Вспомни одежду — даже ужас охватывает, как мы одевались когда-то, уродовали себя черт знает какими нарядами. А сколько было разговоров: про узкие брюки, про рубашки навыпуск, про прически. И что — поломали.
Поезд замедлил ход, и машинист объявил станцию. Борис схватил Зою за руку.
— Приехали.
Подземный вестибюль здесь был гораздо скромнее. Четырехугольные гладкие колонны, гладкий потолок, продолговатые матовые плафоны. Только синеватый свет, льющийся из них, нарушал цветовое однообразие.
— Вот тебе песня атомного века. Двадцать лет назад мы бы пришли в ужас от такой постройки, а сейчас ничего. Современный мир не приемлет излишеств. Сухо, строго, деловито.
— Не потому ли и желающих посидеть здесь почти нет.
— Совсем другая причина. Окраина. Люди мчатся в центр. Своего рода традиция — туда, где больше шума, суеты, движения. Окраина пока стала местом жилья, а не местом развлечения, особенно для молодежи. Когда я учился в десятом классе, мы с ребятами любили прошвырнуться вечером по улице. Выбирали всегда самую оживленную. Взад-вперед — километров с десяток отшагаешь за вечер. Отлично проветривались мозги после учебников.