Пелагея Ивановна умолкла и блестящими глазами поглядела на Зойку.
— Я понимаю, о чем ты говоришь. — Зойка смутилась и покраснела. — Но ведь тогда… Разве в должности дело?
— Правда, не в должности, — согласилась мать, думая о чем-то своем. — Этому бухгалтеру я тоже нравилась, и сам он был уважительный, а вот ничего не получилось. Как появился Николай, так и разлетелись в разные стороны.
Зойка рассмеялась.
— Чудна́я ты, мама! Ну зачем бы мне тогда встречаться. Борис мне нравится, конечно. Он сам…
Руки Пелагеи Ивановны, расправлявшие простыню, вдруг замерли.
— Ох, боюсь я за тебя, Зойка!
— Да чего ты, мама, вздумала!
— Доверчивая ты очень. Очень доверчивая. Если бы на глазах, а то вон где. И не знаю я его. Басова знаю, а его не знаю.
— О чем ты, мама, ведь ты меня знаешь!
— Ты у меня умница.
— Ну то-то! — улыбнулась Зойка и, спрыгнув с табуретки, обхватила руками мать. — Я ведь тоже кое-что понимаю в людях. Не волнуйся.
Пелагея Ивановна, громыхнув тазами и еще раз посмотрев ласково на дочку, пошла к дому. А Зойка, проверив, везде ли в порядке висит белье, прошлась под веревками и села на табуретку. Хлопало над головой белье, продуваемое ветром. Светило из-за крыши восьмиэтажного дома солнышко, работал на соседней улице движок. Зойка сидела и думала о матери. Конечно, она прекрасно знала, что никакие слова ее не успокоят. Вечно будет думать и волноваться о дочери. Но Зойка была благодарна матери за ее разговор, за доверие, она умела ценить такую доверчивость, как самый дорогой подарок.
Она, пожалуй, ничуть не прибавила, когда сказала матери, что Борис ей нравится. Она впервые сказала об этом вслух и как бы определила не только для матери, но и для себя свое отношение к человеку. Да, ее чувство к нему было еще в той неопределенности, когда на расстоянии о человеке можно было говорить спокойно и отвлеченно, а рядом слова казались уже ненужными…
Крики, ругань послышались на соседнем дворе. Зоя встала и, отыскав щель, поднялась на цыпочки перед забором. Семен Пелевин, в клетчатой ковбойке, тянул за руль свой мотоцикл. Лицо его было не брито и искажено. По другую сторону в мотоцикл вцепилась тощая и косматая Фаина, его жена. Тут же в одинаковых цветных сарафанчиках стояли две девочки, их дети.
— Не пущу! — кричала истерическим голосом Фаина. — Ты пьяный.
— Я тебе сейчас, — рычал Пелевин и дергал мотоцикл.
— Папа, не надо! Папа, не надо! — всхлипывали девочки.
— Семен Васильевич, как вам не стыдно, хоть детей пожалейте! — закричала, вмиг похолодев, Зоя.
— Это кто там встревает? — Пьяные глаза Пелевина уставились на забор. — Кто нос сует? А ну!
— Никуда ты не поедешь! — отчаянно вскрикнула Фаина и рывком отвела мотоцикл к сарайке. — Я его сломаю. Честное слово, сломаю, — клянется она.
— Я тебе сломаю. Ты у меня… — ворчит Пелевин уже другим голосом, явно сдаваясь.
Зоя отошла от забора и, подхватив табуретку, направилась к крыльцу. Она снова почувствовала в себе приступ раздражения. Проклятые пьяницы, сколько горя они приносят людям. И хоть бы что! На ее глазах эта Фаина пожелтела и стала старухой. Всю ее жизнь сожрала проклятая водка.
Поздно вечером Зоя с матерью гладила высохшее белье. На столе было постелено байковое оранжевое одеяло, а сверху лежала простынка. Утюгом работали по очереди: то Пелагея Ивановна, то Зойка. Пока одна гладила, другая готовила какую-нибудь другую вещь. На кровати аккуратно стопкой росло выутюженное белье, пахло мылом. Пелагея Ивановна гладила и тянула тонким голосом старую бабью песню про черемуху, которая распускает свои белые лепестки, про сердце девичье, про девичьи косы. Зойка временами подпевала ей, не словами, которые она почему-то не любила, а звуками, подпевала и думала: Борис — хороший парень. И к ней хорошо относится. Относится — вот нашли словечко. А другого пока не подберет. А какое же должно быть слово? Зачем слово? Слово потом. А чувства? Какие у них чувства — у нее и у Бориса? Ничего она не знает. А разве надо думать об этом? Это должно само прийти. Само… Как зима, лето, весна, осень. Значит, это пока не пришло. А что же тогда пришло? Что она чувствует?
«Ночью выпал небольшой мороз…» — тянула тихо Пелагея Ивановна, и морщинки на ее лбу и около глаз то сходились, то расходились, будто тоже участвовали в песне.
На спинке стула, топорщась отглаженными отворотами, висел жакет с серебристой птичкой на груди. Завтра Зойке снова в полет.