— Мама, — сказала она позже, когда они собрали посуду со стола. — Пойдем, мама, сегодня в кино.
— Да я не знаю, может, ты…
— Я с тобой хочу, мама.
У Пелагеи Ивановны слезы навернулись на глаза.
— Хорошая ты у меня, — отвечала она. — Так хочется, чтобы у тебя было счастье. Конечно, время идет, и я не заметила, как ты подросла. То вдруг работу себе за облаками нашла, а теперь и невеста. Я как-то сразу не могу к этому привыкнуть.
Зойка подошла и снова обняла мать.
— Будут у тебя дети, — продолжала Пелагея Ивановна, — тогда поймешь. Мы, матери, молчуньи, не говорим, как и что бывает на сердце, сколько раз вспомнишь ночью, как ты да где ты. Хорошо вроде все и похвастать бы можно, да сомневаешься, как бы не сглазить, не спугнуть добро. Вот так и дрожишь за каждый ваш шаг. Когда летишь-то? Завтра? — спросила она, помолчав немного.
— Завтра, — кивнула головой Зойка, не снимая рук с плеч матери и глядя куда-то в пространство.
— Ладно тогда. Пойдем сходим в кино.
Новый день — и снова Зоя в пути.
Еще день — и снова путь. И встреча с Борисом. И глаза матери, которые сопровождают ее теперь в каждой поездке. «Ах, мама, мама! Что с тобой делать! Что случилось с тобой?»
И вдруг опрокидывалось странно время, исчезал окружающий мир, отходил в сторону сегодняшний день. Мать стояла рядом. И они снова шли с ней сентябрьским холодным утром в школу, вместе стояли в очередях, вместе брели осенней непогодой на дровяной склад, чтобы отвоевать лишний кубометр березовых чурок, — мать, преждевременно сгорбившаяся и поседевшая, держала ее в своих объятиях, и руки ее, шершавые и мозолистые, Зойка ощущала на своей щеке…
Глава двенадцатая
Ночью глухо загромыхало — где-то за городом собиралась гроза. Но дождя не было. Изредка тьму за окном прорезывали далекие синеватые вспышки.
Борис лежал в постели, прислушивался к далеким раскатам грома и читал письмо от родителей.
Родители искали свои камни где-то чуть ли не в Монголии, оттуда шли переводы и длинные письма с инструкциями, куда потратить деньги, как следить за своим здоровьем, чем заниматься. Он не нуждался в рекомендациях. В двадцать лет все эти премудрости не составляют проблемы, да еще в Москве, где на каждом углу афиша: «Куда пойти сегодня вечером», а на стенах домов огромными буквами звучат призывы пить соки и шампанское, пользоваться услугами такси и посетить вновь открывшееся кафе в Измайлове.
На сей раз перевода от родителей не было, а письмо, пришедшее вечером, не располагало к веселью.
На двух, листах строгим убористым почерком, который у матери не менялся ни при каких обстоятельствах и не зависел от неудобств бивачной жизни, она писала про его поздние прогулки («натрепала старая сорока Зародова!»), про его свидания и телефонные звонки. Она говорила о своем здоровье, которое он не бережет, о специальности, дающей право на самостоятельность, и сетовала на безответственность, за которую он может поплатиться институтом. Предостерегала и предостерегала без конца.
«Ну, вот — чертыхнулся Борис, — начинаются неприятности!» Он раздраженно бросил письмо на пол, погасил свет и под звуки далекой грозы, которая явилась прекрасным аккомпанементом к нотациям матери, быстро заснул.
Часы показывали одиннадцать. На кухне Зародова гремела посудой. «Ну, старая сорока! — вспомнил Борис про письмо. — Не утерпела, старая ведьма!»
— Марья Тимофеевна! Будем пить кофе! — крикнул он, делая гимнастику с гантелями.
— Будем, будем, Боречка! — донесся старческий голос из кухни. — Сейчас заварю…
Борис покончил с гантелями, пустил воду в ванной и, выйдя на кухню, кротко поглядел на Зародову.
— Ну чего там? Чего родители пишут? — спросила Зародова, вставая из-за стола.
— Живы-здоровы. Командировка заканчивается. Поклон вам большой от них, — почтительно ответил Борис.
Он уже давно знал, что в частые отъезды родителей Марья Тимофеевна — его негласный опекун. И поэтому отношения с ней надо по-особенному внимательно строить, надо быть дипломатом, ублажать старуху. А так как это особого труда не стоило — сбегал в магазин, подтер тряпкой в кухне и в коридоре, поинтересовался вечером, не мешает ли магнитофон, принес из аптеки пузырек валерьянки, — в общем, Марья Тимофеевна и Борис отлично ладили. И как повелось это издавна, с детства, так и продолжалось до сих пор. Он даже не знал, когда ему лучше, когда дома родители или когда они вдвоем с Марьей Тимофеевной. Рано овдовев, эта женщина незаметно прилепилась к их семье, тем более что своих детей у нее не было, родственники жили далеко, а родители Бориса были просто в восторге, заполучив такую няньку своему сыночку, и сам Борис никогда не страдал от двойной опеки — Марья Тимофеевна относилась к нему, как к родному.