В прихожей затрещал телефон. Переваливаясь по-утиному, Зародова вышла из кухни, и скоро до ушей Бориса долетели ее слова о каком-то кинофильме, где слишком откровенно что-то показывают, что, по ее мнению, показывать никак нельзя.
Поняв, что старуха села на любимого конька, Борис зевнул, потянулся и пошагал в ванную.
Белая ванна, наполненная желтоватой от хвойного экстракта теплой водой, белый кафель на стенах, зеркало над белоснежной раковиной — Борис будто перенесся в другой мир. Он быстро разделся, забрался в ванну и засвистел — давняя привычка, от которой его не могли отучить в детстве, — включил кран с горячей водой, улегся поудобнее и, насвистывая под рокот падающей струи, стал думать о письме матери. Он любил свою мать, хотя находил ее взбалмошной, готовой по любому поводу взорваться, но отдавал должное ее неиссякаемой энергии, уму, настойчивости и даже некоторой жесткости характера: ведь в управлении, где родители работали, ее ценили больше, чем отца, который и в семейных делах не играл никакой роли.
Однако письмо матери было всего лишь письмом — где-то вдали неприятно маячили разговоры, объяснения, но еще туманно, глухо; не менее двух недель оставалось до их приезда, за это время, может, что-то произойдет, что-то случится, и все само собой образуется к лучшему. Слабые натуры всегда надеются на силу обстоятельств, которые неожиданно и благоприятно повернутся в их сторону. Сейчас Борис, пожалуй, не столько думал о будущем объяснении с родителями, сколько о тихом коварстве Зародовой. Ему казалось, не будь этого письма, приехали бы родители и как-то все устроилось — тихо, спокойно. А теперь жди шума, жди скандала, теперь прощай ясные денечки, которые он проводил с Зойкой, теперь, разговаривая с ней, надо одновременно думать, что скажет матери — за каждое словечко, произнесенное в благородном порыве, надо отвечать, а это не просто, это серьезно. И во всех этих неприятностях, свалившихся так неожиданно на его молодую голову, виновата Зародова.
Как хорошо, когда он был наедине с Зойкой. Это развязывало руки, освобождая от нудной необходимости взвешивать, заглядывать куда-то вперед. Ему нравилась Зойка, он добивался ее любви — и все, что находилось за пределами этой волнующей цели, казалось не достойным внимания. Он и она — окружающего для него не существовало, пока в какое-то счастливое мгновение он не понял, что наконец добился ее любви. Два дня назад Зоя, гуляя с ним в парке, вдруг сказала о своей матери, которой очень хочется взглянуть на фотографию Бориса. Вот результат его благородных порывов: в их отношения уже вмешиваются люди. Ее мать. И с подругами наверняка поделилась — девчонки так болтливы. А ему вовсе не хотелось разглашать их тайну, и, услышав про фотографию, он в первую минуту оцепенел. К счастью, Зойка ничего не заметила и сама отвела нависшую над ним опасность, она сказала, что мать подождет его приезда. Ему ничего не оставалось делать, как согласиться, прикинув при этом, что до конца августа осталось немного, а там занятия в институте, и тогда будет просто трудно вырваться. Он тут же постарался увести разговор в сторону, в разных обтекаемых выражениях намекая, что еще неизвестно, понравится ли он ее матери, какое произведет впечатление, что родители ужасно деспотичны, но что с ними приходится считаться, иначе какая же жизнь. Зойка только рассмеялась. Ее мама… Да ради дочки она все сделает. Нет, нет, если бы даже… Она замолчала на миг, так и не договорив, и стала рассказывать про свою мать, какая она стала беспокойная в последнее время. Подумать только — она очень суеверная. Когда однажды Зоя вернулась, забыв тапочки, она была просто не в себе, считая, что возвращение — плохая примета. Зоя говорила быстро, и хохотала, и поглядывала на Бориса с сияющей улыбкой. Тут же без всякого перехода нарисовала перед ним портрет Коли Басова с его вечными разговорами о тепловозах и крепком железнодорожном коллективе, где молодоженам подносят ключи от квартир чуть ли не на блюдечке.