— Давай, Шиниязов, раз смена, — значит, всем смена, — явно для Тарабрина повторяет Симоненко, и Шиниязов наконец сдается, кряхтя, поднимается из окопа, отдуваясь, трет свое потное красное, словно после бани, лицо.
— Суглинок пошел. Сухой, дьявол, — улыбается он как-то напряженно, одними глазами.
Симоненко прыгает в окоп, потом шарит глазами по брустверу, рукой разбрасывая комья, и выбирает из земли камень.
«Чик-чик…» — разносится вокруг. Склонив свою стриженую, седеющую на висках голову, Симоненко точит лопату.
— «Чик-чик…» — разносится из окопа. — «Чик-чик»…
Из-за леса, чуть не касаясь макушек, показался самолет. Маленький тарахтящий У-2. Он летит вдоль реки, мягко склонившись на крыло. Симоненко ткнул в землю лопату и, загородив ладонью глаза, смотрит на самолет. Человек позади летчика, в черном шлеме, глядит с самолета вниз, и Симоненко не удержался, помахал летчику рукой. Самолет сделал резкий вираж и пошел вдоль реки дальше, все глуше и глуше его тарахтенье.
— Начальство оборону смотрит, — бормочет Симоненко, продолжая задумчиво следить за улетающим самолетом, который сейчас не больше спичечного коробка.
Солнце уже прямо над головой. В безоблачном небе снова тихо, только иногда где-то в стороне чисто и звонко нет-нет да прорвется незатейливый птичий перебор. Рыже-серое поле справа ползет куда-то к горизонту, белые, желтые бабочки летают над ним.
А позади, где проходит большак, там, у переправы, — глухое гудение, это гудение слышится по всей линии дороги и с каждым часом все гуще и гуще…
3
Пришел сержант Селезнев. Сапоги мокрые, в липкой болотной жиже. На правом колене пятно, оступился где-то. Сержант оглядывает вырытый окоп и, сняв новую, с блестящим козырьком офицерскую фуражку, присаживается на траву.
— Метров триста тянется болото, — говорит он, стягивая сапоги. — Метров триста. — Селезнев морщится, разматывая белую, в черных потеках портянку. — Пройти, конечно, пешему можно, но с трудом…
Сержант расстилает портянки на земле и, поглядев на лощину, поросшую кустарником, на взгорок справа, добавляет:
— Пару ячеек выкопайте тут. — Босой, он проходит и показывает, где копать. — Давайте, кто у вас отдыхал. Ты, Симоненко, станови своего козла, — он показывает на окоп. — Поживей давайте, — повторяет он сердито.
Селезнев снова садится на траву, достает из кармана никелированный портсигар с легким табаком, крутит цигарку. Лицо сержанта замкнуто, из-под нависшего чуба, из-под черных бровей настороженно поблескивают глаза. Он все глядит на лощину, откуда только что пришел, где сейчас тихо, спокойно. Легкая парная дымка вьется над кустарником у самого леса — лес там идет сплошняком, и до него около километра. «Через болото, конечно, можно пройти, — размышляет сержант. — Болото тут с изъянами. Если немцы нащупают тут, тогда…»
Селезнев поворачивается и видит, как Забелин с Шиниязовым машут лопатами. Симоненко в окопе занят своим пулеметом.
«Если немцы сунутся через лощину, — на Симоненко и на его пулемет вся надежда. Тарабрин тоже не подведет. А вот эти двое, черт их знает!»
Особенно беспокоил сержанта Шиниязов, он после контузии страдал глухотой и о том, что говорят люди, догадывался больше по движению губ. Ему говорят: иди к старшине, а он топает к командиру роты, его просят принести патроны, а он приносит винтовку… Самолеты бомбят, все бегут в окоп, а он сидит себе недалеко от бруствера и, пока не увидит, что кругом пусто, не догадается спрятаться. Перед тем как идти сюда, Селезнев взмолился:
— Товарищ старший лейтенант! Ну вы же видите. Ну, какой это солдат. Дайте другого…
— Ничего, ничего, — успокаивал командир роты Селезнева. — Там у тебя полегче. Ничего… Если стрельба будет, услышит. Погромче говорите с ним, все будет в порядке.
Так и пришлось согласиться. Да и как ты не согласишься, когда командир приказывает. Может, и в самом деле у них ничего не случится. А там, конечно, главное, там переправа…
Селезнев последний раз глубоко затягивается и бросает цигарку далеко в траву. Еще некоторое время сидит и неподвижно смотрит, как вьется из травы синий дымок от окурка. Ни ветерка, ни облачка — тонкая струйка дыма колеблется, расплываясь в воздухе.
Сержант берет портянку, машинально встряхивает ее, обувается, натягивая с усилием хромовый, сшитый без всякого запаса сапог. Обувшись, спускается в окон.
— Ну, как у тебя тут, Симоненко? Поставил?