Ну и по жизни меня вообще уважали, я ведь настолько спокойная, когда дело меня не касается, но все понимали, что меня лучше не трогать. Даже многоходы понимали, что черт меня знает, какую я им сладкую жизнь могу устроить. Знали еще, и по какой статье я отбываю.
Правда, была одна очень сильная духом человек, она как бы по головам пойдет, лишь бы ей было хорошо. Но и она старалась со мной как-то… ну, это самое. Она больше новеньких девчонок била, какие не хотели мыть коридор. Она придумала, ну, типа дедовщины: новенькие должны полгода мыть коридор. А кто не хотел, тех заводили в сушилку, и они, значит, получали по голове.
Но я в эти дела не вмешивалась, на зоне живут как бы по принципу: тебя не дерут — не подмахивай. Я один раз только вмешалась — уж очень девчонку стало жалко, такая беленькая, шейка тоненькая, грудки как у двенадцатилетней… Она была медсестра, и у них в больнице получилась смерть из-за халатности, ну, ее и подставили… Правда, если нас послушать, так никто не виноват, но она, главное, была совсем как бы не криминальная, ото всего дрожала, как воробушек. И я ее к себе взяла на шконку, чтобы, ну, просто знали, что я над ней вроде как шефствую… а там есть женщины, которые сидят за изнасилование, я этого вообще не понимаю.
Но на зоне многие меняют ориентацию. На самом деле когда вместе с кем-то живешь, намного легче справляться с этим всем. Ну и есть очень много женщин мужеподобных, скажем так, а другая есть какая-нибудь — тоскует без мужика. Так вот эта, про которую не поймешь, парень это или девка, влюбит ее в себя и греется за чужой счет. Их раньше называли коблы, ковырялки, они в трусы что-то подкладывали, чтобы казалось, что там что-то есть, но сейчас этого нет, сейчас они называются половины. Тут даже не поймешь, от чего бабы больше тоскуют, от того, что секса нет, или от того, что им ласки не хватает — ну, как бы и самим им хочется кого-то ласкать, и чтобы их кто-то ласкал, — ну, типа кошки. Нет, тех, у кого большие срока, тех я не осуждаю — ну, двадцать лет, там, двадцать пять, это долго, да. А вот по году, по три, по пять — этих я осуждаю. Вернее, раньше осуждала. Я не спорю, какой-то как бы инстинкт требует применения — типа любить и быть любимым, это самое. Но надо тоже не доходить до дурости.
У нас еще в СИЗО, там, дырка в полу была — ну, унитаз елозил типа, и щель приоткрывалась, а там внизу мальчишки сидели. Ну, это их так просто называли. А на самом деле это были мужики. Так у некоторых вся жизнь начинала крутиться вокруг этой дырки. Они оттуда нам конфеты передавали, открытки, всякие подарки, а мы им. Одна тетка хотела сделать типа монополию: она одна ложится на одеяло и разговаривает, играет как бы в любовь, груди им показывает и всякие
такие смехуечки, а девчонок не пускает. А сама старая, пятьдесят пять лет, ну, такая вот. Меня это заело — мне не надо, но я по справедливости. Я ей говорю: тебе пора в моргушке отдохнуть, а ты девчонкам мешаешь. И я подралась с ней. Я не боялась. Как мне бабушка когда-то сказала: ничего в своей жизни бояться не надо, чему быть, того не миновать, судьбу не объедешь, — вот после этих слов я всегда вспоминаю эти слова и никогда в жизни типа ничего не боюсь.
Но эта дырка, я не спорю, многим помогала: мы им что-то хорошее хотим сделать, они нам… Но меня когда закрыли из-за мужчины, меня, можно сказать, к ним и тянуть перестало. Потому что это может кончиться тем же. Может получиться так, что я не буду себя контролировать. А так как он сильнее, я буду, значит, находить выходы. И это опять может кончиться тем же. А мне это не надо. Я такая была на мужиков злая, что даже к сынишке стала испытывать типа неприязнь. Раньше бы я вся извелась, как он там с мамой, а теперь стала думать: ну и что, вырастет, и такая же будет сволочь, как все.
Ну и теток мне тем более было не надо. Я привыкла быть одна. И мне было очень хорошо. И эту беленькую Маринку мне стало просто жалко, и все. Вот. Она неплохо грелась, ей мать все время передачки слала, поэтому ее сто процентов не так, так этак склонили бы к сожительству. А это когда по доброй воле, то нормально, а когда силой вымучивают, тогда психика на всю жизнь может остаться как бы изуродованной, вот. А я ее как бы взяла под крыло, у меня к ней чисто материнское было чувство.
Потом, когда у нас началась любовь, бабы подсмеивались: где ты видела, чтоб мать и дочка лизались? А я думаю, если бы это не запрещалось, с большим бы даже удовольствием лизались. Мне б такое и в голову не могло прийти, что это может быть так хорошо. О себе вообще забываешь, а с мужиками, с кобелями — он только и думает, чтобы свое удовольствие получить, ну, и ты думаешь, как бы с этого пса тоже свой клок шерсти урвать. Перепихнулись и разбежались. А тут, наоборот, нашептаться не можем, уже и не помним, что нельзя, чтоб заставали вдвоем на спальном месте. Это очень тяжелый будет рапорт, обязательно всплывет на УДО, на условно-досрочном освобождении, но ты уже ни про какое УДО не помнишь, ты как будто как бы на седьмом небе.