И снова упреки дышали завистью и занудством, а восторги сверкали неподдельностью: «Он сам должен был соображать!», «Зато погулял!!», «За любовь такой женщины и отсидеть не жалко!!!», а целых пятеро предлагали ей тут же отправиться в новый круиз.
Когда же кружок поклонников полностью одобрил заключение ее выжившей из ума свекрови в дом престарелых, она поняла, что нет такого преступления, которого в глазах очень многих не оправдала бы красота.
И Юля поняла, что пора сдаваться. Красота непобедима. И надо смириться с тем, что ничего красивого в ее жизни так и не будет. Нужно беречь хотя бы благополучие. У бабушек тоже есть свои радости — внуки, внучки, так жалко отца, что он совсем перестал интересоваться их жизнью и на попытки порадовать его успехами Егорушки лишь повторяет монотонно: да, молодец, умница, поцелуй его за меня, — только плакать хочется. Он все время там, за быстрой рекою…
Как подумаешь о нем, сразу начинают катиться слезы. И лишь наполовину слезы сострадания. А на другую половину — восхищения. Как красива его преданность! Когда начинаешь рассказывать бабам на работе, сразу тянутся за платками. А в глазенках загорается — да, да, зависть! Хоть и все они тоже без пяти минут бабушки.
А что скажет о бабушках облако? Я спросил у облака…
И облако извергло живую картинку: страшную иссохлую старуху драли трое мускулистых жеребцов — торчали мослы, мотались мешочки и фартуки обвисшей кожи… Она, оцепенев, смотрела на эту мерзость довольно долго: забыла от ужаса не только о том, как это выключается, но даже и о том, что можно просто зажмуриться.
И, уже не скрывая лица, набарабанила всем, всем, всем коротенькую исповедь, как она мечтала прожить пусть трудную и опасную, но прекрасную жизнь, такую, какая только и считалась достойной человека на полке юного романтика. Но ничего красивого в ее жизни так и не произошло, а теперь уже и не произойдет, прощайте, с этой минуты она только бабушка, и ее дело вязать внукам носки, раз и навсегда забыв, что когда-то и она о чем-то грезила.
И вдруг из облака раздался голос, обращенный уже только к ней. Это был голос вовсе не ангельский, человеческий, но люди на земле с нею никогда так не говорили. «Как меня растрогала Ваша искренность, — писал незнакомец, — я уже не верил, что такие женщины еще существуют, спасибо Вам, теперь, когда я снова начну терять веру в людей, я буду оглядываться на ваш огонек. И если я даже его
больше не увижу, я буду напоминать себе: если он был, значит, он и сейчас гдето светится».
Сначала Юля была скорее смущена, чем обрадована: как-то это странно… И решила не отвечать. Но дня через три, видя, что хорошее настроение не проходит, ответила коротко: «Спасибо. После Вашего письма мне жилось теплее, чем всегда». Так и началась их переписка.
Юля и сама не заметила, как на нее подсела. Она и не подозревала, до чего это приятно — рассказывать о пустяках, когда тебя рады слушать. Простодушные дети готовы, захлебываясь, рассказывать первому встречному, от какой страшной собаки они только что спаслись, как им удалось чуть-чуть не поймать воробья и какой интересный сон им привиделся сегодня ночью. Но когда их отошьет первый, второй и десятый встречный, а потом еще и папа с мамой не раз и не два выговорят, чтобы они не надоедали своими пустяками, они понемногу и сами начинают верить, что это пустяки, — до тех пор, пока кто-то не скажет им, что все это ужасно интересно, и не начнет просить, чтобы они рассказывали еще и еще.
Для Егора в ее жизни было важно только важное, а сейчас она ощутила, что важно буквально каждое мгновение ее жизни, теперь она вглядывалась во все, что с нею происходило, потому что буквально каждый ее чих был дорог ее незримому собеседнику, теперь она не только жила, но еще и постоянно готовилась рассказать об этом, и готовиться к рассказу оказалось едва ли не интереснее, чем просто жить.