Интернету, заманивает в укромные места и там душит.
Хорошенькое дело… Радостное сердцебиение превратилось в тревожное. Вряд ли, конечно, это он, но даже одного шанса из тысячи хватило испортить предвкушение. Но не отказываться же от приключения, ведь в первый раз в жизни ей выпало что-то романтичное! И, что гораздо важнее, — в последний.
Задыхаясь от страха, с колотящимся сердцем она почти бежала вдоль нескончаемого бетонного забора, за которым что-то гудело, шипело, вспыхивало, как в папиной мастерской в Изобильном, только в десять раз сильнее. Слева от нее темнели обшарпанные пятиэтажки, где не горело ни единого окна, хотя уличные фонари уже теплились: осенью темнеет рано.
Дом ее застенчивого Квазимодо оказался самым страшным: в издыхающем свете фонарей чернели целые материки обвалившейся штукатурки, но темные окна были еще непрогляднее. «Беги, беги, здесь же явно никто не живет!» — пытались докричаться до нее остатки разума, но овладевшая ею сила влекла ее вперед, увиливая от прямого спора: ничего-ничего, я только войду в подъезд и сразу обратно.
Вот оно, оказывается, какое, состояние аффекта, равнодушно мелькнуло в голове.
В мертвецки-бледном лучике из мобильного телефона на облупленных стенах были видны бессмысленные росписи, намалеванные какой-то адской смолой. «Беги, чего тебе еще нужно?!» — «Я только посмотрю на дверь и сразу же вниз». Голый бетон ступеней был покрыт окаменелым мусором, но она следила лишь за тем, чтобы не вляпаться во что-нибудь; сердце било колоколом на весь подъезд.
Вот и нужная дверь, вся обугленная и растрескавшаяся, как черепаха, старый советский звонок болтается на проводке. «Беги, беги!!!» — «Я только позвоню, он же наверняка не работает, я только проверю и сразу же вниз».
Звон оглушил ее, но подкосившиеся ноги словно вросли в загаженный бетон. «Беги, беги, беги, беги!!!!!!!..» — но она не могла сдвинуться с места.
Дверь медленно отворилась, за нею было светло, как солнечным днем. И в свете невидимого солнца пред нею предстало чудище безобразное — на кривых-то на руках когти звериные, спереди-сзади горбы верблюжие…
Она зажмурилась и помотала головой, чтобы отогнать этот морок, поймала уворачивающийся звонок, прижала его к ободранной стене и надавила на белую кнопку.
Звон оглушил ее, но подкосившиеся ноги словно вросли в загаженный бетон. «Беги, беги, беги, беги!!!!!!!..» — но она не могла сдвинуться с места.
Дверь медленно отворилась, за нею было светло, как солнечным днем. И в свете невидимого солнца пред нею предстал — ЕГОР! Как она не подумала, что ведь и он мог читать ее признания и разговаривать с нею из облака!
Но нет, Егор не стал бы хитрить, он бы сразу поговорил с нею, как с запутавшимся ребенком, к женщинам он вообще снисходителен, как к детям, за то они его и любят. Она зажмурилась и помотала головой, чтобы отогнать этот морок, поймала уво-
рачивающийся звонок, прижала его к ободранной стене и только-только хотела надавить на белую кнопку, как кто-то невероятно сильный накинул ей сзади на горло что-то холодное и режущее (гитарная струна, каким-то чудом догадалась она) и опрокинул себе на грудь. В глазах стремительно потемнело, но она еще успела увидеть, как дверь медленно отворилась, и за нею открылся целый мир, невероятно прекрасный и невероятно грозный. Он уходил наклонно вверх, как пойма Убагана, но ему не было конца, и он безостановочно менялся, словно узоры во вращающемся калейдоскопе.
Золотое-презолотое пшеничное поле спустя мгновение окружило ее и укрыло с головой дождем зерна, и она поняла, что сейчас в нем утонет и задохнется, как несчастный Гольц, но это не вызвало в ней ужаса, было просто интересно, что будет дальше, и калейдоскоп не обманул, она оказалась на берегу лазурнейшего океана, вместо прибоя, обшитого пышнейшими кружевами метровой толщины, но не успела она разнежиться, как из океана поднялась гигантская волна высотою в горный хребет и, стремительно докатившись до берега, накрыла ее, закувыркала и потащила за собой. Она пыталась сопротивляться, но не слабым человеческим ручонкам было бороться с этой вселенской мощью, она лишь держалась изо всех сил, чтобы не вдохнуть неправдоподобно прозрачной изумрудной воды. А когда кончились силы задыхаться, она простилась с жизнью и вдохнула полной грудью.
Это было никогда еще не испытанное наслаждение — после стольких часов удушья вдохнуть всей грудью прохладный горный воздух. Над нею сияло лазурнейшее небо акдалинского вокзала, сама она стояла на берегу прозрачнейшего прыгучего ручья, а впереди, в распахе изумрудного ущелья возносилась выше небес снежная вершина, склоны которой то золотились, то переливались всеми цветами радуги, словно исполинская петушиная шея.