Опять — в степь, опять — один. Здесь обжитой окоп, Миша Котелок поджал босые ноги, сапоги возле телефона, Тихон Бучнев сосет бычок, снизу, со дна окопа, чуть-чуть тянет прохладцей. Посидеть бы, рассказать про бомбежку, про раненого.
Лейтенант Пачкалов начальственно смотрит в глаза.
— Есть достать воды!
Котелков оказалось всего два.
Из-под земли, как крот, вынырнул солдат. Бруствер замаскирован вянущей травой — в двух шагах не разглядишь, торчит только длинный ствол тяжелого противотанкового ружья. Лицо у солдата серое, густая пыль стерла с него морщины, возраст, страсти, желания. Блестят лишь влажные белки глаз да сведенные губы шевелятся — что-то перекатывает во рту.
Судя по слою пыли, солдат сидит здесь давно, врос в степь, ко всему привык, ничему не удивляется, все знает наперед — ни дать ни взять окопный мудрец в пузырящейся каске.
Он даже знал, где есть вода.
— Видишь ветлу?.. Не назад гляди, а вперед… Видишь — из балочки верхушка проглядывает. Там… У самого, брат, нутро ссохлось.
— Так ползем вместе.
— Подожду.
— Чего ждать?
— Подожду умирать. Балочка-то насквозь простреливается. Живым не вылезешь.
— Что делать?
— Терпеть. Сам терплю. Пулю из патрона выковырял, сосу — холодит вроде.
Сам-то Федор готов терпеть, хоть и полынная горечь во рту. Сам-то терпел бы, да ребята ждут.
Торчит из земли непроницаемо пыльное лицо, загадочно блестят белки глаз, сжаты губы, лениво шевелится землисто-щетинистая челюсть.
А над каской с протяжным замирающим стоном проносятся пули, несут куда-то вдаль свое неутоленное желание человеческой крови.
Федор вздохнул, прижался теснее к земле и пополз.
Склон просторной балочки — не слишком крутой и не слишком пологий. Внизу несколько пьяно стоящих ветел бросают жидкую тень, столь редкую в плоской, обнаженной степи. Дощатый домик, крытый камышом, распахнута дверь, под порогом воронка. По другому склону балочки стекают тропинки, напоминая о том далеком счастливом времени, когда люди ходили по этому месту во весь рост, а не ползали на брюхе.
Где же колодец? Ах, да, среди ветел — сруб в два тощих венца. У самого сруба свален мешок. Может, мешок, может, степной выгоревший камень — не разглядишь.
Прозрачен воздух, ярко солнце, тишина, запустение, неподвижность. Федор чувствует: не только его глаза смотрят на ветлы — со стороны, издалека уставился кто-то беспощадный, холодный, стерегущий.
Склон в плешинах… А со стороны, из пространства — глаза жестокого бога.
Федор вглядывался в этот склон, вглядывался внимательно и серьезно: так вот как выглядит место его смерти!
Возле деревни Матёры, за рекой, — болотце в кочках, после коротких вечерних дождей из этого болотца на все небо вырастает сочная радуга… Почему-то вдруг вспомнилось…
Вспомнился пустой утренний город, первый луч солнца на гордом лбу самого высокого, самого сердитого здания…
В крепких ласковых пальцах незнакомого человека гипсовый слепок женской головы — мягко и смело описывают надбровья удлиненные глаза, припухшие губы таят улыбку. Три тысячи лет жила назад. Нефер-ти-ти!
…И склон в плешинах бесстыдно лысый!..
Все ложь, все, все! Не ложь только склон, откровенно обнаженный, облитый солнцем, по которому нужно ползти.
Так вот как выглядит место, где он умрет.
Нужно ползти? Но почему?..
Ребята хотят пить…
Но его убьют, и он не принесет воды.
Умрут ребята?..
Нет, перетерпят до темноты. А ночью придет кухня, привезет и хлеб, и похлебку, и воду…
Нужно ползти?..
Нет воды! Не нашел!
Нет воды и нет смерти. Нет воды — и вернется все: Матёра, радуга, города. Нет воды — весь великий мир станет правдой.
Федор развернулся и осторожно пополз от склона.
Он — талантлив, Савва Ильич не раз это говорил, Савва Ильич в него верит.
Федор полз…
Ждут люди улыбку Нефертити — вот-вот улыбнется. Вот-вот — уже больше трех тысяч лет. Жить! И он покажет людям эту улыбку.
Федор полз…
Нет воды… Но вода-то была… Ложь? Но маленькая. Ложь, но после нее станет правдой весь мир.
Федор полз…
Будут друзья — скроет, будет жена — скроет. От Саввы Ильича скроет тоже… Станет скрывать всю жизнь!
И тут Федор лег щекой на колючую, теплую землю.
Небо, утомленное от дневного зноя, облинявшее, громадное небо опиралось на выжженную степь. И степь казалась пустой и безлюдной. В ней жили одни лишь звуки — где-то на окраинах автоматные и пулеметные очереди, тупые взрывы, натруженный рев моторов. Пусто и безлюдно, а здесь, рядом, — армии, тысячи людей, танки, обозы, пушки, всех укрыла плоская степь. И как бы легко маленькому Федору спрятаться в ней от своей смерти! Спрятаться, переждать, вернуться…