Хедрон покачал головой:
— Это всего лишь очень незначительная часть ответа. С теми же точно людьми можно построить множество модификаций общества. Я не могу доказать, потому что у меня нет прямых свидетельств этого, — но я убежден, что так оно и есть. Создатели нашего города не только строго определили число его обитателей, они еще и установили законы, руководящие их поведением. Мы едва ли отдаем себе отчет в том, что эти законы существуют, но мы им повинуемся. Диаспар — это замерзшая культура, которая не может выйти за свои весьма узкие рамки. В Хранилищах Памяти, помимо матриц наших, тел и личностей, содержится еще так много всего другого… Они хранят формулу самого города, сохраняя каждый его атом точно на своем месте, несмотря на все изменения, которые может принести время…
— Но ведь были же и некоторые изменения, — возразил Олвин. — С тех пор, как город был построен, многие здания снесли, а на их месте возвели новые…
— Да, конечно, но только в результате стирания информации в Хранилищах Памяти и замещения ее новыми формулами… Как бы там ни было, я упомянул это просто в качестве примера работы механизма, с помощью которого город сохраняет свой физический облик. Мне же хочется подчеркнуть, что в то же самое время есть и механизмы, которые сохраняют нашу социальную структуру. Они следят за малейшими изменениями и исправляют их, прежде чем те станут слишком заметными. Как это делается? Не знаю — возможно, путем отбора тех, кто выходил из Зала Творения. Возможно, что-то перестраивает матрицы наших индивидуальностей… Мы склонны полагать, что обладаем свободной воли, но можем ли мы точно быть в этом уверены?..
В любом случае эта проблема была решена. Диаспар — это выдающееся достижение социальной инженерии, хотя, стоило ли всем этим заниматься — это совсем другой вопрос. Но стабильность — это еще не все. Она очень легко ведет к застою, а затем и к упадку. Создатели города предприняли строгие меры, чтобы избежать того и другого. Я, Хедрон-Шут, являюсь частью их сложного плана. Очень возможно — весьма незначительной частью. Мне, конечно, нравится думать, что это не так, но я не могу быть в этом уверен.
— И в чем же суть этой роли? — спросил Олвин, который все еще почти ничего не понимал.
— Ну, скажем, я вношу в жизнь города некоторое рассчитанное количество беспорядка. И объяснить мои действия — значит погубить их эффективность. Судите меня по моим делам, хоть их и не много, а не по словам, пусть они и изобильны…
Никогда прежде Олвин не встречал никого похожего на Хедрона. Шут оказался истинной личностью — человеком, который, насколько мог судить Олвин, на две головы возвышался над всеобщим уровнем однообразия, типичным для Диаспара.
Они вместе двинулись в обратный путь по коридорам башни Лоранна и вышли наружу неподалеку от пустынной движущейся мостовой.
Только когда они уже очутились на улицах города, Олвину пришло на ум, что Хедрон так и не поинтересовался у него, что же он делал там, на границе с неведомым.
Он подозревал, что Хедрон это знал, но удивлен не был. Что-то говорило Олвину, что удивить Хедрона чем бы то ни было очень нелегко. Они обменялись индексами, чтобы в любое время быть в состоянии вызвать друг друга.
— До следующей встречи, — проговорил Хедрон и тотчас же растаял. Олвина покоробило. Принято было, если вы встречались с человеком, проецируя себя, а не во плоти, дать это понять собеседнику с самого начала.
Вполне возможно, что все это время Хедрон преспокойно сидел дома — где бы он ни был, его дом.
Пробираясь к центру города, Олвин все раздумывал над тем, что сказал ему Хедрон о Диаспаре и его социальной организации.
Странно было, что ему до сих пор не встретилось ни одного человека, который был бы неудовлетворен своим образом жизни.
Диаспар и его обитатели были созданы в рамках какого-то одного всеобъемлющего плана и существовали в совершенном симбиозе.
6
Джизирак неподвижно сидел среди вихря цифр.
Первая тысяча простых чисел, выраженных в двоичном коде, который использовали во всех арифметических операциях с тех самых пор, как был изобретен компьютер, в строгом порядке проходила перед ним. Джизирак не был математиком, хотя порой любил потешиться мыслью, что принадлежит к их числу. Все, что он мог, — это блуждать среди бесконечной череды математических загадок в поиске каких-то особых соотношений и правил, которые могли бы быть включены в более общие математические законы более талантливыми людьми. Он мог обнаружить, как ведут себя числа, но не мог объяснить — почему.