— Крэйджмор? Ну, это-то я могу... Кажется, мне придется погасить сигару, а то я уже не вижу даже стекла рубки... А где, кстати, дядюшка Артур?
— Он занят другими делами. Допрашивает пленных.
— Много ли можно из них вытянуть, если учесть их состояние?
— Не думаю..
— Ну, следует признать, что прыжок с пристани на палубу дело и нелегкое, и небезопасное. Особенно при такой качке и... с руками, связанными за спиной.
— Одна сломанная рука и одна сломанная нога — это неплохой счет. Можно сказать, что им повезло. Могло быть хуже.
— Это уж точно. Могли вообще не допрыгнуть до палубы,— Хатчинсон высунул голову в боковое окно рубки.— О, это вовсе не моя сигара затемняла горизонт,— сказал он.— Могу курить дальше. Видимость действительно нулевая. Придется рассчитывать только на приборы. Включите, пожалуйста, лампу под потолком, так, по крайней мере, мы сможем нормально видеть карту, показания эхолота и компаса. А радару это не мешает.
Я исполнил просьбу, и его глаза широко раскрылись при виде моего наряда.
— Вы собрались на карнавал? — попытался сострить он.
— Попрошу не оскорблять мой халат,— высокомерно заявил я.— А вообще-то, все три имеющиеся в моем распоряжении здесь костюма насквозь промокли и безнадежно испорчены.
В это время в рубке появился дядюшка Артур, и я поинтересовался:
— Вам сопутствовала удача, сэр?
— Один из них потерял сознание,— с явным самодовольством сообщил дядюшка.—Другой стонет так громко, что не слышит моих вопросов. Будьте добры, Калверт, расскажите коротенько о вашей прогулке.
— Сэр, я как раз собирался пойти прилечь. К тому же я уже все, что мог, вам рассказал.
— Да-да, полдюжины фраз, которые к тому же я плохо слышал из-за мяуканья этих ваших пленников. Мне необходимо, Калверт, знать все, причем очень подробно.
— Но, адмирал, я чувствую себя совершенно вычерпанным.
— А вы никогда и не бываете в другом состоянии. Может, вы сумеете найти тут бутылку виски?
Хатчинсон осторожно кашлянул.
— Если вы позволите, адмирал...
— Ну разумеется, мой мальчик! — «мальчик» был сантиметров на тридцать выше шефа.— И кстати, Калверт, раз вы уж идете за виски, принесите стакан и для меня.
Воистину этот дядюшка Артур был страшным человеком!
Пять минут спустя я пожелал им спокойной ночи. Шеф был в бешенстве. Как я понял, он подозревал, что в своем рассказе я опустил самые драматичные и волнующие моменты. Но я действительно уже с трудом держался на ногах. Проходя мимо, я заглянул к Шарлотте,
Этот спящий на ходу близорукий восьмидесятилетний аптекарь из Торбэя мог, в конце концов, ошибиться в дозе. Тем более что ему вряд ли приходилось слишком часто отпускать снотворное местным аборигенам.
Но я недооценил старого аптекаря. Хватило минуты, чтобы разбудить Шарлотту, когда мы совершенно сверхъестественным способом нашли то, что жители Крэйджмора называли своим портом. Я велел ей одеться — маленький трюк с моей стороны, чтобы она не догадалась о моей осведомленности о том, в каком виде она спит,— и предложил следовать за мной на берег. Через четверть часа мы уже все были в доме Хатчинсона, а еще через пятнадцать минут, после того как раненых, наложив шины на их переломы, заперли в отдельном помещении, я наконец, лег. Комната, которая была мне предоставлена, видимо, принадлежала председателю отборочной комиссии Крэйджморской картинной галереи, поскольку именно в ней были сосредоточены самые роскошные экспонаты. Я засыпал с мыслью о том, что, если бы какой-нибудь университет решился бы назначить награду маклерам по продаже недвижимости, первую получил бы тот, которому удалось бы продать домишко на Гебридах, расположенный в радиусе действия запахов из ангара, где резали акул. И в эту минуту дверь распахнулась, зажегся свет и передо мной предстала Шарлотта.
— Ради Бога,— взмолился я,— дайте мне поспать!
— На вашем месте я ни за что бы не гасила свет,— ответила она, рассматривая произведения искусства, украшавшие стены.
— Эти рисунки интересуют меня в данную минуту ровно столько же, сколько те, которые частенько украшают стены общественных уборных,— ответил я, с трудом разлепив наконец глаза.— К тому же я не привык принимать дам посреди ночи и не знаю, чем бы мог сейчас вам служить.
— Если вы боитесь, вы в любой момент можете позвать на помощь дядюшку Артура. Он спит рядом. Могу я сесть? — спросила она, косясь на изъеденное молью кресло.
И действительно уселась. На ней было все то же немнущееся белое платье, волосы аккуратно причесаны, но это все, что можно было сказать в ее пользу. За исключением, возможно, легкого оттенка иронии в том, что она говорила. Но ее лицо и глаза, казалось, принадлежали другому человеку. В этих мудрых карих глазах, которые знали все о жизни, радости и страдании, в глазах, которые сделали из нее самую известную актрису эпохи, теперь были только грусть и безнадежность. А также страх. Это было странно: теперь, когда она избавилась от своего супруга и его сообщников, страх должен был исчезнуть, но он по-прежнему таился в ее темных очах. Именно это так изменило и состарило ее. Легкие морщинки в углах губ и у глаз, так очаровательно подчеркивавшие ее улыбку, теперь казались следствием многих лет боли и отчаяния. Лицо Шарлотты Мейнер исчезло, а без него казалось, что Шарлотта Скаурас вообще не имеет лица. Передо мной сидела измученная тревогой, стареющая женщина, и все равно рядом с ней картинная галерея Крэйджмора перестала существовать.
— Вы мне не доверяете, Филипп?
— Боже, к чему такие слова! С чего бы это я не доверял вам?
— И вы смеете об этом спрашивать? Вы очень странно себя ведете. Вместо того чтобы отвечать на мои вопросы, отделываетесь от меня чем придется или говорите первое, что придет вам в голову. Я достаточно взрослый человек, чтобы понять это. Так что же я сделала, Филипп, такого, что лишилась вашего доверия?
— Иначе говоря, вы обвиняете меня в том, что я лгу? Ну что ж! Иногда я действительно несколько искажаю факты, может, даже пару раз мне пришлось прибегнуть ко лжи. Но это было связано исключительно с профессиональными проблемами. Вам лично я никогда не сказал бы неправды.
Я действительно так думал и не собирался ей лгать... Разве только в ее собственных интересах. А это уже совсем другое дело.
— Но почему, Филипп?
— Я не сумею объяснить вам этого. Я мог бы сказать, что не лгу красивой женщине, если ее уважаю, но вы тогда ответите мне, что я подвергаю правду слишком сильному испытанию. Впрочем, в таком случае вы совершили бы ошибку, так как правда только тогда правда, когда ее рассматривают с точки зрения говорящего. Прошу не понять этого неправильно. Я мог бы вам сказать, что не лгу потому, что мне очень тяжко видеть вас покинутой, не имеющей никого, кто мог бы утешить вас в те минуты, когда вы особенно в этом нуждаетесь. Но и это вы могли бы неправильно понять. Я мог бы сказать, что не лгу друзьям, но боюсь вызвать этим ваш гнев: Шарлотта Скаурас не братается с наемными правительственными убийцами. Все это не имеет смысла, Шарлотта, и вы сами видите, что я не знаю, что ответить вам. Но это все и не имеет значения. Главное, вы должны мне верить, что никогда я не причиню вам никакого вреда. И никто этого не сделает, пока я рядом с вами. Возможно, вы не верите мне... Возможно, ваша женская интуиция объявила забастовку...
— О нет! Она даже работает сверхурочно,— взгляд ее был решителен, лицо непроницаемо.— Я абсолютно уверена,— продолжала она,— что могу спокойно вручить вам свою жизнь.
— А вы не боитесь, что я ее присвою?
— Она этого не стоит. Но, может, я и не хочу, чтобы вы мне ее возвращали?
Теперь она смотрела на меня без страха, а потом перевела взгляд на свои сплетенные руки. Она так долго рассматривала их, что я невольно последовал ее примеру, однако не заметил в них ничего особенного.
— Вы хотите знать, зачем я пришла? — отозвалась она наконец с улыбкой, которая ей совсем не шла.
— Нет,— ответил я.— Вы мне уже сказали это. Вы хотели услышать от меня одну историю. Особенно ее начало и ее конец.
— Да,— призналась она.— Когда я еще только начинала в театре, я играла маленькие роли. Но и тогда я знала, какое они имеют значение для всей пьесы. В этой пьесе, написанной самой жизнью, я тоже играю очень маленькую роль. Но в этот раз я не знаю, о чем вообще идет в ней речь. Я появляюсь на три минуты во втором акте, не зная, что произошло в первом. Возвращаюсь на минутку в четвертом и не знаю третьего. И уж вообще не имею ни малейшего понятия о развязке всей этой драмы. Это унизительно для женщины.