- Ну ты молодец, Витька, конечно. Только смотри, если кто-то узнает, нас тут всех разгонят.
- Ну что вы, Инга, что вы, что вы, - расшаркался он галантно.
- А мне можно? - раздался тихий бабский голосок. Вслед за Витьком в дверь попытался влезть Леня, но это ему не сразу удалось. Леня был не просто толст, а толст фантастически. И как он ухитрялся передвигать свое шарообразное тело, да еще пересекать двор и работать в швейной мастерской, для Инги оставалось загадкой. А как на таком шаре могли держаться штаны - тем более.
Он медленно вплыл - тихий, вежливый, привыкший к насмешкам. Одутловатое лицо с грустными глазами. "Умные глаза, - отметила Инга. - Он был бы смешон, если бы не этот взгляд умной, часто битой собаки".
- Ну конечно, заходи. Сейчас отпразднуем Сашкин день рождения.
Инга разливала по стаканам и чашкам вино, водку, кому что, разливала с какой-то лихостью. Ну и пусть ее в этом упрекнут. Но они же тоже люди. И у них должен быть когда-то праздник.
Витек, крепкий парень из реабилитации, помогал ей, разрезал колбасу, притащил откуда-то сало, всем отмерил по куску, разнес бисквиты. Редкое для сего заведения великолепие!
Инга подошла к Васе, улыбнулась, поставила на тумбочку угощение и нежно поднесла к его рту вино. Ей было немного не по себе. Она смущалась при виде еще большей беспомощности и уродства, чем у Сашки. Из-под одеяла торчала одна голова - огромная, со вздутым водянкой мозгом и усохшим конусом личика, но при этом голова умная и злая. Впрочем, сейчас глаза смотрели на нее устало, даже как-то обреченно. Смертная тень легла под веками. Но он силился улыбнуться. Глотнул, водка потекла по тоненькой шее, поморщился, поблагодарил, заедать почти не стал. Ел он вообще очень мало. Его крошечное, как у трехлетнего, тельце еле угадывалось под одеялом. Он даже не шевелил своими руками-палочками. Инга покормила его еще немного, поборов в себе все горькие, противоречивые чувства, все, кроме жалости и любви.
- Спасибо тебе. Ничего, что я "на ты"? - спросил он.
- Конечно, так проще.
Она подошла к Сашеньке. Все уже весело галдели, забыв о нем, а он терпеливо ждал ее.
- Ну, зайчик ты мой, чего не пьешь? Меня ждешь? Давай с тобой чокнемся. Я тебя поздравляю, мой родной, мой хороший, будь всегда здоров. Чтобы тебе было хорошо!
Она не знала, что сказать еще. И что тут можно пожелать? В его-то положении... У нее в горле то появлялась, то отпускала судорога, с которой начинается плач. Но она боролась с этим, улыбалась. Сашка гладил ее руку, перебирал пальцы и, как всегда, неотрывно смотрел в глаза. Они выпили по глотку водки - всё, что осталось от компании.
- Спасибо, Инушка, за поздравление. Милая моя, - он не находил слов, запнулся. - Ягодка ты моя! - сказал первое попавшееся, но сказал это так, глядя в глаза, что таящиеся в глубине слезы все-таки выступили у Инги.
- Как я тебя люблю, - продолжал он шептать. - Это на всю жизнь. До тебя у меня никого не было, никогда. И не будет после тебя. Только ты.
Неужели это водка так ударила в голову, нет, в самое сердце, - горячо, дико, примитивно? Так бывает, когда ничего не страшно, летишь, будто во сне, и не упадешь, и можешь всё, ты всесилен, всевластен, ты никого не боишься. Безумие, полет в огненном мареве и нахлынувшая радость, радость ничем не объяснимая, такая, что в нее нельзя не верить... Глаза у Инги ничего больше не видели от слез, они искрились, лицо раскраснелось, губы, уже без помады, приоткрылись сами.
- С днем рожденья тебя...
Она наклонилась к его лицу. Он не верил, не мог еще понять, что это правда, но губы неизведанным до сих пор движением потянулись к ее губам. Кто подсказал ему это? Кто научил? Но руки вдруг стали послушны. На миг, один лишь миг ему показалось, что он здоровый, что он - мужчина, он всё-всё может, и всё еще в жизни будет... Он целовал ее жадно, исступленно, впивался ртом в ее хмельные губы, как бы прощаясь навсегда, не желая отпускать, тискал руками плечи и грудь впервые и так, словно знал - другого такого мгновенья у него уже не будет. Не дано будет. Жизнь не баловала его. Не изведать больше ничего, никогда. Но сейчас он ощущал всем существом - она его, его любимая, покорная, она его женщина, хоть на миг, хоть чуть-чуть... Она была бы его женщиной, женой, навсегда, если бы... Если бы... "Благословляю тебя за этот мираж, за мгновение, единое мгновение настоящей жизни. За то, что ты дала мне это мгновение! О, не прекращайся эта минута, не уходи же, не отрывай губ, дай притронуться к тебе всей, дай ласкать твои волосы. Они пахнут так, как на поле снопы трав в лиловых цветах, на том поле, моем, по которому мы когда-нибудь пробежим, взявшись за руки, пусть не в этой жизни. Запах трав - это твой запах, неповторимый. Дай же твою шею, твою грудь, и зачем она скрыта чем-то тугим? Боже, неужели другие бывают так счастливы, и часто? Как я хочу всегда смотреть в твои карие глаза, детские, с ресницами до бровей, чуть размазанные слезами, блещущие, говорящие твои глаза. Не уходи, только не уходи!" - молил он беззвучно.
Но вот она уже отстранилась, сидит, смущенно поправляя волосы, воротник, вытирая углы глаз, а он по-прежнему лежит рядом и только взглядом еще молит о чем-то. Она не смотрит на него, не может, нарочно куда-то отворачивается. Откровение кончилось. Ей страшно. Может, стыдно. Невольно оглядывается - никто не видел? Но все или пьяные, шумят о своем, хохочут, или, как Андрюша с Леней, отвернулись, философствуют над книгой. "Душевной тонкости у них бы поучиться здоровым".
Но Инге все-таки не по себе. Отрезвление дает себя знать. Что-то она сейчас здорово-таки нарушила, какие-то устои перешла... А может, просто сошла с ума, как и все здесь?
Ну почему осенью всегда так холодно, хуже, чем зимой? Может, зимой мы лучше одеты? Или просто готовы морально? Ингу внезапно охватил ледяной ветер, пронизал до костей, курточка ничуть не спасала. У нее даже зубы застучали. Тяжелые сумки резали пальцы и не было свободной руки, чтобы откинуть длинные волосы, которые облепляли глаза и щеки.
Дождь кончился. Только рябь бежала по лиловым лужам в свете дневных фонарей. Инга ненавидела этот свет - холодный, сиренево-зеленоватый, выставляющий все твои недостатки, свет неестественный и безжалостный, такой же, как этот вечер в охватывающем, порывисто пеленающем ветре.
Позади остались ворота интерната, крики толстого Женьки "до завтра", она быстро шла к остановке, склонив голову, отбрасывая на ходу волосы то локтем, то сердито дула на них.
- Куда спешишь? Я тебя тут ждал-ждал, замерз уже. Запропастилась.
- А я тут с тобой и не назначала свиданье. Впрочем, правильнее будет сказать: "с вами, Виталий Михайлович".
- Что вдруг так немилостиво? То дружили-дружили, вели культурнейшие душевные разговоры, даже "на ты" перешли, а теперь вдруг...
Стёкла его кругленьких модных очков блеснули в свете фонаря. Инге вдруг вспомнилось, как в каком-то фильме давным-давно, в детстве, она видела такого доктора, в таких же очёчках, кругленьких, на щекастой, с самомнением, морде, ужасно интеллигентного, одного из ярых служак Вермахта.