- И вообще, я хотел с тобой поговорить. Ты, конечно, женщина проницательная, должна понимать ситуацию. У нас все видели, как я тебя провожаю, судачили об этом. В здешнем заведении ничего ведь не укроешь, а люди, и здоровые, и больные, только и делают, что сплетничают, уж это здешняя специфика. И вот сейчас у сплетен появился неожиданно пикантный привкус: оказывается, ты завела особенно нежные, даже интимные отношения с Сашенькой Б. из 105-й палаты. Уж санитарки растрясли про вас Бог знает что, прямо любовницей тебя называют. Как все это понять? Я тебя спрашиваю. Ты забыла, что ты воспитательница! Значит, ты неправильно понимаешь суть отношений с больными!
- Может быть! Может быть, я и очень плохая воспитательница. Но ты тогда - врач, опустившийся до уровня своих санитарок, потому что питаешься ихними сплетнями!
"Ну и индюк, - подумала Инга, - не может даже сумку поднести до остановки, не видит. Как рука болит!"
- Я не имею права не слышать и не знать, что творится в интернате! Я за все здесь отвечаю.
"Как заговорил! Где трибуна?" Она с размаху бухнула сумки на скамейку в загороженной автобусной остановке. Хоть от ветра чуть укрылась. Он, нахохлившись, стоял рядом, скрипя кожаным плащом.
- Вот что, - глаза под очками неприятно сузились в деловом прищуре, - работать тебе здесь больше не стоит. Сама, я думаю, понимаешь.
- Кишка тонка меня уволить! - Инга вдруг начала хохотать, даже чуть истерично, эта нервная веселость всегда опьяняла ее отчаянным безрассудством. В такие моменты она уже ничего не боялась, видя, как попала в цель. - Меня не уволят, Виталик, любовь моя, увы! Не тебе здесь чинить суд и правду, не тебе. Всё, что ты можешь, это стучать директору на меня да гадить помаленьку. Что тебе еще остается...
- И это после того, что было...
- Ах, хочешь в лирическом ключе побеседовать? Хорошо. Если уж серьезно, то скажу тебе прямо: да, вначале ты произвел на меня впечатление своей образованностью; возможно, я и увлеклась тобой. На какое-то время. Но только потом я узнала - из первых рук, подчеркиваю, а не из каких-нибудь третьих...
Он презрительно скривился: "Ну и что за сенсационное разоблачение века?"
- Узнала от того мальчика, которого ты бил головой об шкаф в своем кабинете, желая сломить его волю... Не от одного его. Ты бил многих. Скажешь, не так? Неправда? Клевещут злые языки? Все, все больные, самые разные, не сговариваясь, показывают одно и то же. Я еще не до конца верила, я еще колебалась, но в прошлый четверг в садике я сама увидела, как ты выбежал за Колькой Маркиным, схватил его и заломил ему руку, так, что тот завопил. Уж это я видела своими глазами, "проповедник христовых истин". Кому здесь не место, я спрашиваю? Знаешь, когда я была маленькой и однажды при мне мальчишки издевались над кошкой, я бросилась в драку, не особенно думая, сколько сама получу синяков. Теперь - теперь я буду защищать этих несчастных столько, сколько смогу.
- Браво! Только, послушай, у тебя какая-то маниакальная идея. Кстати, такие показания никто не подпишет - они неправомочны. А ты сама во власти сплетен. Я делаю столько добра, столько пожертвований для интерната, телевизор свой отдал вместо украденного...
- Советский "Горизонт" 70-х годов...
- ...разъясняю Писание. Тебе каждый расскажет. Моя жизнь - в этом скорбном месте, среди этих больных, да я ради них... Это такой женщине, как ты...
- Знаете что, уж лучше быть блудницей, чем надевать на себя личину благочестия... с вашей-то сутью, Виталий Михайлович, дорогой! Перед кем вы "комедь ломаете"? Думаете, те же общительные санитарочки не поведали мне, как вы охочи до молоденьких да красивых? Не брезгуете и из их среды. А я... что я, не знаю, что ли, - она зашептала как пьяная, сверкая глазами, своими итальянскими черными глазами, как он сам их называл, глазами, которые может породить только южная бархатная ночь с бриллиантами звезд, - если бы я позвала вас сейчас к себе, вы не только пошли бы, вы бы ноги мои целовали, делали бы всё, что я захочу... Но вот беда - я вас не зову.
В автобусе она села у окна, долго невидящим взглядом смотрела на знакомые улицы в будничной тоске, полутемные улицы дымного, затихающего уже промышленного города. Ехать приходилось далеко, на окраину. Постепенно спадало лихорадящее нервное напряжение, но в ушах еще стояли обрывки фраз, слова еще выстраивались боевыми рядами. Потихоньку, остановка за остановкой, приходило сосредоточение, мысли неслись уже вперед. И только громче обычного звучал внутренний голос, казалось, его слышат все вокруг: "Ну и ладно, плевать, работу потеряю - невелика беда, найду что-нибудь. Свет клином не сошелся на ихнем гадюшнике. Но Сашенька! Как же я его тогда буду навещать? Правда, некоторые вахтеры пустят по старой памяти. Но некоторые твари ведь и нет, я ему не родственница".
Солнце снова пригрело. Вернулась иллюзия лета. Бледная, грустная иллюзия, всего лишь до вечерних отрезвляющих холодов, но все же Сашенька с жадностью ловил такую живую, теплую радость солнца. Мелькали, прощаясь, рыжие, желтые, бурые и с краснотой листья, ребята мели их и сгребали в кучи во дворе, а ветер нес, смеясь, всё новые снопы осеннего великолепия. И запах костров был томительно тосклив, как сон о лете, как само умершее лето... В эту пору казалось, что с чем-то навсегда прощаешься.
Но Сашенька бодро щурился, его только что вывезли после ужина во двор. Лужи сверкали и пестрели заплатками листьев. Он поежился, натянул поглубже Сонину кепочку и стал ждать. Его юное худое лицо с черными усиками чуть порозовело на ветру, глаза стали совсем зелеными. В них плескала то тревога, то сменяющий ее отзвук тайной радости, своей, затаенной, никому здесь не ведомой, то снова эта вечная, одним только калекам свойственная понурая привычка к страданию. Привычка не слишком-то верить своим мечтам...
Вдруг он весь напрягся и закрутил руками колеса - туда, к выходу. Вот и они. Соня и Инга выходили, обе с сумками, посмеивались, усталые, такие разные. Маленькая сгорбленная Сонечка как всегда суетилась, жестикулировала, забегала вперед. Инга молча шла, высокая, на платформах, как на пьедестале, с волной своих ночных волос и этим взглядом... Сашенька только сейчас подумал о противоречии: ее фигура вызывает сексуальные ассоциации, но взгляд - это же взгляд сострадания, скорее, наоборот, монашеский, всепонимающий и горький. Даже когда она смеялась, в глазах не исчезала тоска. Как бы ей ни было весело, но отзвук какой-то мировой скорби, будто дань всем, кто вокруг нее, скорби по несбывшимся жизням, оставался.
Вслед за ними в дверь выломился, вроде бегемота из трясины, Женька Быков. Немного постройнее Лени-Шара, громадина с громовым голосом и срезанным затылком. Догнал вперевалку, заорал на весь двор: "До свиданья, Инга! До завтра!" - гаркнул так, что за стеной на улице обернулись прохожие.
Она попрощалась с ним, с улыбкой пожала огромную красную руку, но ему всё было мало. Он бежал следом, с трудом переставляя слоновьи ноги, и пыхтел:
- Инга, до завтра! Ты завтра будешь?
- Да, да! Всё! Иди, Женечка, поздно уже гулять. Иди в палату.
- Нет, я провожу до автобуса.
Отбиваясь от Женьки, который силился поцеловать ручку, она увидела Сашу.
- А ты тоже решил погулять к вечеру?