Тут он стал объяснять различие между Раем и тем, что он называл Солнечным Абсолютом. «В Рай попадают с телом Кесджан. Но больше двух-трех дней там нечего делать. Представьте, что находитесь в Раю год, другой, сто лет. Нельзя удовлетвориться Раем — нужно найти дорогу в Солнечный Абсолют».
Для тех, кто не знаком с языком и методами Гурджиева, этот разговор мало что значит. Но для меня он стал огромным шагом вперед к выполнению обещания, данного им в Нью-Йорке, восемью месяцами раньше. Потрясенный, я не мог заснуть всю ночь.
Он отправился осматривать пещеры в Ласкоксе. Автомобильный переезд утомил его, ноги угрожающе отекли. Но он настаивал на спуске в пещеры. Рассматривая рисунки, он, казалось, был полностью погружен в них. Он объяснял различные символы, особенно он остановился на одном странном животном, которое было, как сказал он, подобно сфинксу, эмблемой эзотерического общества. Я переспросил: «Символом?» Он отрицательно покачал головой: «Нет. Эмблемой. То было время обществ с тайными знаниями, и каждое из обществ имело свою эмблему, по которой его члены узнавали друг друга. Так же, как Эннеаграмма у нас». Он пояснил, что олень служил тотемом отдельного человека. По количеству ветвей рогов судили о достижениях человека. Он купил всем фотографии рисунков. Специальный альбом предназначался Иованне Ллойд Райт. Она должна была передать его отцу и сказать, «что такое место существует».
Мы возвращались. Одна из трех машин была сразу отослана в Париж. Он посадил в свой автомобиль четверых, я последовал за ним, памятуя об обещании, данном мадам де Зальцман. Он, однако, всячески старался показать, что мое общество ему в тягость. Наконец, в Тулли, больше не церемонясь, он отрезал: «Мне направо, тебе налево». Я попытался поговорить с ним: «Что же это означает, что мы должны попрощаться с Вами?» «Да, прощайте», — коротко бросил он и, выпив стакан ледяного вителузского, умчался к Клермонт Ферранд. Мы повернули на север, через Юзерч, по пути в Париж остановились в Фонтенбло и навестили Prieure, который двое моих спутников никогда не видели прежде. Мы побывали и в привокзальной гостинице в Ла Гранде Пароссе на Сене, о ее покупке Гурджиев как раз вел переговоры. Он уже давно отказался от мысли арендовать большой замок. Его нынешние планы звучали чудесно: позади гостиницы, на пирамидальном склоне, будет выстроено здание, и в будущем оно станет центром его работы. Без такого места, где люди смогут жить и работать вместе, говорил он, его метод не принесет результатов. Его описание было пронизано глубоким значением, передаваемым символизмом. «На вершине холма будет дом для отдыха, и доступ туда открыт только ближайшим ко мне людям. Внизу — здание, как Дом для Обучения движениям, занятий и лекций, а под ним — комнаты для гостей. К каждой стороне гостиницы вдоль улиц поднимается путь. Этот двойной путь выложен мозаикой. Я специально приглашу архитекторов, чтобы сделать этот путь, там будет множество камней различного цвета». Однажды присутствовавший при разговоре молодой англичанин-архитектор с бородкой, которую он называл мефистофельской, вмешался и предложил: «Я могу найти вам отличных художников по мозаике здесь, в Париже». Гурджиев обернулся к нему и с уничтожающей усмешкой обронил: «Идиот! Мозаику, которая нужна мне, не может сделать ни один художник!» Всем, кто был посвящен в его идиомы, было ясно, что мозаика означает его учеников из всех стран и национальностей, а три здания представляют три тела человека.
Утром, когда Гурджиев вернулся в Париж, я пережил видение об ужасе реинкарнации. Вновь пришло состояние отделения от тела и от ума, но в этот раз казалось, будто я умер, не выполнив своего предназначения, и должен оставить «все это» и жить сначала в новом теле, с новым умом и новыми эмоциями. Я пережил весь ужас этой ситуации. Так и должно было произойти, если я не обрету высшее тело, о котором Гурджиев говорил в Виши. Еще мне показалось, будто раньше со мной такого не случалось — мне удавалось избежать этой судьбы. Но все растворилось в смутных образах, и больше ничего определенного я не увидел.
Вернувшись, Гурджиев стал обращаться со мной, как с отверженным. За ланчем он пожаловался, что из-за отсутствия общества он почти не мог, есть во время путешествия, а когда я сказал: «Но Вы сами отослали меня!», он почти прокричал в ответ: «Но Вы сказали, что отправляетесь за женой — а оказалась, что все это время она была здесь. Вы все время лжете. Ваше поведение отвратительно». При каждой возможности он говорил, что я разочаровал его. Я впал в отчаяние и желал смерти. Жена, которая действительно приехала в Париж вслед за мной, тоже сильно огорчилась. Нам обоим казалось, что время прошло впустую, хотя я изо всех сил старался следовать его руководству. Я так и не смог понять, что от меня требовалось, а это, согласно гурджиевским представлениям, было тягчайшим грехом. Каждый должен делать то, что понимает, но непонимание — это грех против Святого Духа, не прощаемый ни в этом, ни в каком другом мире.