После репетиции ко мне подошли несколько друзей и посочувствовали, что я не буду участвовать в выступлении. Я возразил: «Я самый удачливый человек на земле, потому что я сделал это последний раз, полностью осознавая, что этот раз последний». Я знал, что проник в одну из тайн жизни. Я часто слышал и сам не раз говорил, что надо все делать так, как будто это в последний раз, но я никогда с столь ясным осознанием не переживал это на опыте. С тех пор память об этом дне часто помогала мне.
Тем временем я серьезно заболевал. Я стал очень слаб и испытывал трудности с дыханием. Рентгенография грудной клетки показала активизацию моего туберкулеза. По настоянию жены я отправился в Париж и встретился с Залмановым. Он поставил мне другой диагноз, но сказал, что моя жизнь в опасности, если я не заставлю себя хорошенько отдохнуть. Он не позволил мне даже вернуться в Англию, а велел отправиться в Фонтенбло и месяц лежать в лесу на спине. Приехала моя дочь Энн и ухаживала за мной.
Постепенно силы возвращались ко мне, но когда я приехал в Англию, то пренебрег советом Залманова и слишком рано начал работать. Я обрезал в саду яблоню, упал с лестницы и сильно повредил руку. Шок вызвал реакцию, которая проявилась в том, что все мое тело покрылось язвами. Я весь горел и с трудом мог лежать на простыне, посыпанной мукой по совету Залманова. Помня Гурджиева, я отказался от пенициллина и других антибиотиков. Это явно была не инфекция и не обычная болезнь. Она внезапно накинулась на меня столь невыносимой болью, что я был уверен, что умру. Так продолжалось три дня.
Я лежал так неподвижно, как только мог, поскольку это был единственный способ уменьшить боль. Без всякого предупреждения я почувствовал, что покидаю свое тело. Мне больше не было больно, я вообще ничего не чувствовал. Я вышел из своего тела очень спокойно и точно помню, что узнал нечто, что может быть выражено в следующих словах: «Вот смерть, никогда не думал, что это будет так хорошо». Я осознавал, что мое тело лежит на постели и не дышит. Я поискал, дышу ли я — я дышал, но это был не физический вдох и выдох. Я не мог думать, но только осознавал свой опыт. Это трудно описать: словно бы кто-то представлял мне мой опыт: сам я не видел, не слышал, не думал и не дышал. Я знал, что нахожусь в некоем теле, но это было не то тело, которое я покинул.
Не знаю, как долго продолжалось это состояние, как вдруг я услышал, что жена зовет меня. Я ощутил сильный удар боли и вновь оказался в своем теле. Ничего не изменилось, но через несколько часов язвы начали подсыхать, и за неделю я был здоров. Я так и не понял, что случилось со мной тогда, но приписываю опыт пребывания «вне тела» тому, что Гурджиев называл Кесджианским телом человека. Я понял, что означает необходимость построить другое тело для «подлинного неизменного Я". Вне тела у меня не было «Я», только осознание, блаженное и умиротворенное, но бездеятельное.
Позже, в этом же году, я поехал в Америку читать лекции о системе Гурджиева по приглашению мадам Успенской и мадам де Зальцман. Четыре лекции я проводил в Карнеги-холл в Нью-Йорке. Я был рад оказаться полезным, но не чувствовал себя причастным. Я от всего сердца хотел объединиться с теми, кто продолжал дело Гурджиева и распространял его идеи. Я был, как всегда, уверен, что Гурджиев принес в мир наиболее мощный инструмент самосовершенствования из когда-либо известных. Он был Учителем в самом лучшем смысле этого слова.
С тех пор, как он нас покинул, все изменилось. Однако было бы неверно утверждать, что Гурджиев перестал для нас существовать. Мы ощущали его присутствие. Каждый год в день его смерти в русских церквях во всем мире служили заупокойные службы. По крайней мере, в этот день возобновлялась связь между всеми теми, кто когда-либо учился у него.
Все это много значило для меня, но у меня из головы не выходили слова Гурджиева, сказанные в очень серьезный момент незадолго до смерти: «Я Уйду, но за мной придет другой. Вы не останетесь одни». Я помнил также, с какой настойчивостью говорил Успенский о том, что от Источника, из которого черпал свои откровения Гурджиев, придет некто, более великий, Гурджиев определил свою роль в той удивительной главе «Я Есть», которую он столько раз заставлял меня читать вслух. В 1924 году он понял, что его идеи не смогут принести практическую пользу человечеству в течение его жизни, поэтому он поставил перед собой задачу убедиться, что они войдут в жизнь человека в теории после его смерти. Так как он всегда подчеркивал, что теория ничего не значит, если только она не ведет к практике, следовательно, его работа должна быть подготовкой к следующей стадии Проявления Провидения, которое ведет человечество от Эпохи к Эпохе.