«Что касается меня, то моя душа предана Богу, и все, что в Его Воле, мне в радость. Если я смогу приехать в Англию и ты примешь меня, я отведу тебя к своему шейху, потому что твоя воля предана Богу. Мне же хватает моих лохмотьев и объедков, больше в этой жизни мне ничего не нужно». Он приготовил мне чашку чая неторопливо и удивительно тщательно, как и все, что делают мевлевские дервиши, большое или малое. Я покидал его со свежими силами и обогащенный новыми знаниями о суфийской традиции.
Из Алеппо через Искедерун я доехал до Аданы. Покидая Сирию, мы проехали под Римской триумфальной аркой. Эта поездка на север доставит удовольствие каждому любителю природы. Узкая прибрежная равнина по бокам окружена холмами. Каждые десять-двадцать миль встречаются гордые руины замков крестоносцев. Тауруские горы величественно поднимаются далеко на севере. Стояла осень во всей ее красе: платаны и дубы, желтые, красные и золотые. Ущелье горы Белан спускается с высоты 4.000 футов в голубые воды Заки Азнук.
В Адане меня ждало письмо, в котором Организация Объединенных Наций в Нью-Йорке уведомляла меня, что порекомендовала мою кандидатуру турецкому правительству в качестве советника по развитию турецкой угольной промышленности. Предлагаемая зарплата заставила меня серьезно рассмотреть это предложение.
На следующий день я вновь отправился на восток, в маленький городок неподалеку от места, где Ефрат спускается вниз со степей Анатолии в воды Месопотамской равнины. Здесь я несколько дней прожил в небольшой общине дервишей в условиях, совершенно непохожих нате, которые мне доводилось испытывать ранее. Я остановился в доме умирающего, тестя молодого дервиша, пригласившего меня в Адану шестью неделями раньше. Мы спали в хижине прямо на сухой земле. Он с трудом дышал, стонал ночью и корчился от боли на земле. Каждое утро, за час до рассвета, он поднимался на молитву. С усилием, на которое было больно смотреть, он заставлял себя дойти до ближайшей мечети для совершения первой молитвы дня. Внутренняя молитва, или зикр, никогда в нем не останавливалась.
Я решил, что разделю их жизнь настолько, насколько это возможно. Со времени отъезда из Лондона я не брился и теперь носил развивающуюся сероватого цвета бороду и приобрел почтенный вид, снискавший мне титул Баба, отец — так меня называли, когда я бродил по базарам или сидел в чайхане. Пять раз в день я отправлялся в мечеть на молитву, а остальное время проводил, навещая различных дервишей, уча наизусть стихи из Корана или повторяя зикр, которому меня научил Эмин-бей. Вечером мы встречались в лачуге, где ночевали. Обычно перед сном собиралась небольшая группа дервишей, и мы беседовали. Должен признаться, что ночи выводили меня из себя, так как я не мог привыкнуть к тараканам, забирающимся ко мне под одеяло.
На третий вечер к нам присоединился бородатый мужчина около тридцати лет от роду, назвавшийся хаджой Хассаном из Каузери. Я узнал, что он был известен в отдаленных турецких провинциях своими страстными молитвами и прекрасным голосом, который вызывал слезы на глазах у присутствующих, когда он нараспев читал Коран или призывал к молитве. Хассан-эффенди, мой старый приятель из Аданы, сказал мне, что молодой хаджа только внешне кажется простым молящимся. На самом деле, он один из выбранных Великим Учителем посвященных.
Мы вместе поели, сидя со скрещенными ногами на полу и беря еду прямо пальцами или кусочками тонких лепешек из пресного теста, как это принято в деревнях. После еды хаджа Хассан умылся и, вернувшись, сел в дальнем углу комнаты, а не рядом со мной, как раньше. Я раздумывал, с чего бы это, как вдруг он начал, импровизируя, петь по-турецки прекрасные стихи на прекрасную музыку, выражавшие длинное приветствие в мою честь. У него был удивительной чистоты голос, необычный для турка, и отсутствовали традиционные носовые звуки. Он пел, наверное, минут десять, два или три раза изменяя размерность и ритм музыки. Он пел о радости от моего прихода, о том, что я увезу с собой в Англию; он призывал благословение на моих учеников, но больше всего, он молился об исполнении желания моего сердца найти муршид-и-киамила — совершенного Учителя, и чтобы я сам продвинулся по пути совершенствования. Он выражал радость, которую испытывают все дервиши от того, что я брат им, и надежду, что я или останусь надолго, или вернусь к ним когда-нибудь еще.