КуРУ Чешм не был настоящим дворцом, а просто большой виллой над Босфором. Сейчас ее уже нет, а на ее месте построили нефтехранилища. Лакей, который нас встречал, был облачен в ливрею, но бедность, скорее ощущаемая, нежели видимая, витала в воздухе. Нас проводили в типичную турецкую гостиную, обставленную потертой мебелью в стиле ампир. Прошло несколько минут, и на пороге показалась маленькая фигурка. Сабахеддин был едва ли не самым низеньким и тщедушным из всех знакомых мне людей, но незыблемое достоинство и величественные манеры не оставляли сомнений в том, что перед вами не обычный маленький князек. Он в совершенстве владел французским и предпочитал его турецкому. Традиционный сюртук хорошо подходил к его феске. Глядя на его изысканные манеры, я с тревогой предчувствовал вечер, отданный светским беседам.
Князь был вегетарианцем, но, в отличие от многих мусульман, пил вино. Для меня он заказал знаменитый турецкий деликатес — черкесский тавук — куриную грудинку с соусом из грецких орехов.
Мои тревоги оказались напрасными: Сабахеддин был совершенно лишен той вельможной помпезности, которой я так опасался. Хорошо осведомленный, возможно, от Салвет Люфти о моей деятельности, он не позволял разговору затронуть какой-либо посторонний предмет. Вскоре обнаружился его конек: важность поощрения частной инициативы в общественном устройстве. Впервые я услышал о Фредерике ле Плее и Эдмонде Десмолинсе и о Школе общественных наук. Сабахеддин рассказывал чудесно, я с удовольствием наблюдал за тем, как движения его тонких маленьких рук иллюстрировали тот или иной тезис. В общем, предмет разговора был новым для меня, но я хорошо понимал, с каким трудом турки, привыкшие к жесткому централизованному управлению, смогут оценить Тешебус-и-шаси, частную инициативу. Совершенно неудивительно, что князь сидит в одиночестве в Куру Чешме, окруженный книгами и осуждаемый как Оттоманской Портой, так и Национальным правительством в Анкаре. Прошло еще сорок лет, пока его соотечественники смогли услышать его советы и изучить его теории. Но к тому моменту его уже десять лет не было в живых.
Я собрался уходить, князь предложил мне встретиться вновь. Он говорил искренне, и я согласился. Вскоре обеды по средам в Куру Чешме стали частью моей жизни. Кажется, это был октябрь 1920 года. Через много лет Сатвет Люфти рассказал мне, что князь неохотно согласился познакомиться со мной, но после нашей первой встречи сказал: «Cejeune homme est un genue; je n'ai jamais recontre un esprit plus fin..». («Гениальный молодой человек, — я никогда не встречал ум более тонкий, но он должен обрести дух и определить свою Цель».)
Сабахеддин взял на себя обязательство восполнить пробелы в моем образовании. Он снабдил меня книгами и практически обязал меня к чтению, обсуждая их на следующей встрече. Одной из первых была книга Эдуарда Шуре «Les Grands Inities», которая потрясла меня утверждением, что все религии суть одна, а противоречия проистекают только от нашего несовершенного понимания. Эта точка зрения была очень близка мне, и я сразу захотел узнать больше. Сабахеддин рассказал мне о Рудольфе Штайнере, своем близком друге, и о его теософском и антропософском учении. Он говорил об ищущих истину, таких, как оккультист Чарльз Ланселин, с которым князь познакомился во Франции.
Я заинтересовался доказательствами этих замечательных идей, и в ответ Сабахеддин рассказал мне об экспериментах по гипнозу и самовнушению, позволяющих людям исследовать невидимый мир. Он дал мне книгу полковника де Роше, которого он знал пятнадцать лет назад в Париже.
Наши встречи с Сабахеддином вновь оживили вопросы и надежды, возникшие в связи тем, что мне довелось пережить на временной очистительной станции 21 марта 1918 года. Тем не менее, моя работа отнимала много времени и его не хватало для серьезного чтения всех тех книг, которые давал мне Сабахеддин.