Mы были рады принять его, хотя и не много времени проводили дома. Она занималась нелегким учительским трудом, преподавая английский в турецкой школе для девочек Безм-и-Алем, директрисой которой была ее лучшая подруга Сабина Эсен. Она любила своих турчанок и засиживалась допоздна с теми, кому требовались дополнительные занятия. Я же частенько просиживал до ночи в конторе, поэтому мы бы совсем редко виделись с Львовым, если бы не мое крайнее восхищение его личностными качествами.
Таких, как Львов, я не встречал раньше. Смирение и любовь к бедности пронизывали все его существо. Он никогда ничего для себя не искал, не давал советов и вообще не разговаривал без необходимости. Обычно он целыми днями молча чинил ботинки для нищих русских, которые, как правило, не могли заплатить. Я предполагал, что ему лет пятьдесят, но мягкие бледно-голубые глаза, худая прямая фигура и безупречное телосложение как бы лишали его возраста. Он никогда не унывал и не жаловался на какие-либо недомогания. Неуклонно подчиняясь жесткой самодисциплине, он никогда не предлагал другим следовать его примеру.
Однажды Львов, колеблясь и всячески извиняясь сказал нам, что его старый друг Петр Демьянович Успенский хотел бы проводить в Пера ежедневные Собрания, но не может найти подходящего помещения. Гостиная миссис Бьюмон как раз то, что надо, к тому же по вечерам она пустует, так что, быть может, она бы не возражала сдать ее. Миссис Бьюмон с готовностью согласилась. Львов предупредил, что это частные собрания, и попросил нас не слушать того, что там будет говориться. Узнав, что собрания будут вестись на русском, мы заверили Львова, что ни слова не поймем.
Так я познакомился с Петром Успенским, ставшим моим учителем, чье воздействие было одним из главных в формировании моего подхода к жизни. Он проводил собрания по средам во второй половине дня, они обычно затягивались допоздна, и мы с миссис Бьюмон возвращаясь, слышали такие звуки, будто разом передрались все черти в аду. Мы недоумевали, что же так будоражило эту маленькую группу русских. Львов заверил нас, что в их спорах нет ничего от политики, и мы поверили ему безоговорочно. Успенский был нам симпатичен, и мы пытались завести с ним знакомство, хотя с трудом понимали его английский. В то время он жил с женой и домочадцами на острове Принкипо, зарабатывая понемногу, обучая русских английскому, а детей — математике.
Однажды я спросил его, о чем он говорит на своих собраниях. Он ответил: «О Трансформации Человека». И добавил: «Вы полагаете, что все люди находятся на одном уровне, но, в действительности, один человек может отличаться от другого, как овца от кролика. Есть семь различных категорий людей». Взяв листок бумаги, он нарисовал простую схему:
Он пояснил, что все известные нам люди принадлежат первым трем низшим категориям, живя своими инстинктами, эмоциями или умами. «Если кто-то решится на трансформацию, прежде всего он должен достичь гармонии между инстинктами, чувствами и мыслями. Это первое уело вне для правильной трансформации. Трансформированный человек обладает силой, недоступной обычному человеку. Даже человек N5 для нас будет суперменом».
Этот разговор с фотографической точностью запечатлелся в моем мозгу. Я вижу себя сидящим под окном, слева от Успенского. Помню, как резко он оборвал объяснение и кинул на меня взгляд через пенсне. Всю сцену я могу воспроизвести в точности, но она как бы стоит особняком. Я не настаивал на продолжении разговора и не применил понятие «трансформация» к самому себе.
Этим же вечером, обедая с Сабахеддином, я рассказал ему о беседе с Успенским. Он не проявил особого интереса, и я уверился, что схема Успенского искусственна и ненаучна. Втайне я полагал, что открытое мной пятое измерение гораздо более интересно, и не говорил о нем лишь из-за полного отсутствия каких-либо доказательств.
То ли из-за недостаточности проявленного мной внимания, то ли по собственному убеждению не делать самому следующий шаг Успенский не говорил больше на тему трансформации человека. Мы оставались друзьями, и иногда я навещал его семью в Принкипо.
Следующая нить легла мне в руки благодаря моему увлечению музыкой. Объединенными усилиями вместе с несколькими офицерами армии союзников мы организовали в Пера концерты. Дело в том, что среди русских беженцев было много оркестрантов и два хорошо известных дирижера: Бутников и Томас де Гартман. У каждого были свои сторонники, но места для двух оркестров не хватало, потому мы уговаривали их объединиться. Между ними велось серьезное соперничество, поэтому совместное существование давалось нелегко. Один привез с собой тромбониста из Киева, которому посчастливилось захватить с собой несколько мешков разных инструментов. За спиной другого маячил титул руководителя Московского оркестра. Таким образом, поле для маневров было обширным.