Позже, когда я вернулся к ней в Константинополь, миссис Бьюмон призналась мне, что, со своей стороны, она была уверена, что больше никогда не увидит меня, что я останусь с женой и ребенком и забуду о ней. В самом деле, в ответ на мои слова: «Я никогда не оставлю тебя», она сказала «Quien sabe? Помни, что я гожусь тебе в матери и что ты должен найти собственный путь». Quien sabe (Кто знает?) было ее девизом. На ее бумаге для писем синим цветом внизу было написано fleur de lys и Quien sabe.
Пришло время отправления. Я вышел на платформу, пожал множество рук. Я не мог понять этого проявления любви. Мне было очень стыдно, что я не разделяю их чувств, но я даже не знал наверняка, вернусь ли я в Турцию. Было и еще что-то трудно выразимое; я знал, что есть паттерн моей жизни, с которым я ничего не могу поделать, и в этом паттерне Турция и турки играют важную роль.
Пока поезд отъезжал от станции Сиркеджи, я был под властью ощущения нереальности происходящего, сопутствовавшего всем критическим моментам моей жизни. Я не был важной персоной и знал об этом. Я никого не вводил в заблуждение, но сейчас турки обращались со мной так, словно я обладал влиянием верховного комиссара или главнокомандующего. Я был переполнен острой печалью. Я не хотел вести нереальную жизнь, хотя мои поступки постоянно ставили меня в ложное положение.
Я приехал в Лондон 4 февраля 1921 года и впервые увидел свою дочь Энн. Ей еще не исполнилось и полугода. Я смотрел на нее в замешательстве, не в силах осознать, что я действительно отец. Первые два дня я не оставался с ней наедине, а на третий отправился с ней гулять вверх по холму к Уимблдон-коммон, моей старой школе. Я тихо беседовал с ней, и, казалось, что, хотя она не понимала слов, между нами происходило какое-то общение. В какой-то момент она взглянула мне прямо в глаза и словно бы узнала меня. Это был единственный момент взаимопонимания в течение почти что двадцати лет. С женой я совсем не мог общаться. Она искренне обрадовалась моему приезду. Мы спали в одной комнате, но я не мог заставить себя обращаться с ней как с женой. Те дни практически стерлись из моей памяти, я не могу припомнить, о чем мы говорили, была ли она огорчена или удивлена моей отчужденностью. Но прежде, чем я смог насладиться или не насладиться отпуском, произошли события, вновь все изменившие.
Когда я уезжал из Константинополя, мой начальник, полковник Гриббен, дал мне рекомендательное письмо к Ормсби-Гору, в то время младшему члену правительства, и предложил мне встретиться с ним и рассказать о мой беседе с Иззет-пашой. Так случилось, что в день моей встречи с ОрмсбиТором Национальное Правительство объявило о своем намерении послать делегацию на Лондонскую Конференцию. Эта новость неприятно поразила одних и изумила других. Анкара держала в руках ключи от большинства проблем, требующих решения, но никто не желал этого признавать.
К моему удивлению, Ормсби-Гор серьезно отнесся к моему рассказу и послал меня к Роберту Ванзиттарту, тогдашнему доверенному секретарю лорда Карсона. Он попросил меня повторить беседу с Иззет-пашой и высказать собственное мнение о силе и организации Национального Правительства. Затем он позвонил кому-то — я думаю, что Ормсби-Гору — и в моем присутствии сказал: «Нужно попробовать устроить этому Беннетту приглашение на завтрак с премьер-министром. Он просил предоставить возможность узнать из первых рук об обстановке в Турции, мне кажется, у нас есть тот, кто нужен. Вы поговорите с Филиппом Керром?» Я даже не знал имени доверенного секретаря премьер-министра, вскоре унаследовавшего от своего отца титул лорда Лотиана и бывшего нашим послом в Соединенных Штатах во время второй мировой войны. Вазиттарт повернулся ко мне и пояснил: «Премьер-министр любит узнавать новости за завтраком. Если он согласится встретиться с Вами, расскажите ему то, что рассказали мне».
Затем он заговорил о делегации Национального Правительства из Анкары и спросил, не знаю ли я его главу, Бекир Сами-бея. Я ответил, что он был черкесом-землевладельцем из Трабзонда, и начал было распространяться о различных группах, влияющих на консулов Национального Правительства, Как вдруг он прервал меня и сказал резко: «Ормсби-Гор сказал мне, что вы здесь в отпуске. Если мы получим соглашение Военного Министерства, согласны ли Вы действовать как неофициальный офицер связи с делегацией из Анкары? Поскольку мы не признали их правительства, мы не можем отправить никого из министерства иностранных дел, но это сила, с который мы обязаны считаться». Слушая его, я вновь испытывал то странное ощущение нереальности происходящего, которое накатывало на меня всякий раз, когда я понимал, что будущее неизбежно и что не в моих силах повлиять на ход событий. Я вернулся в Англию в отпуск для поправки здоровья, я действительно нуждался в отдыхе — и я мог сказать об этом и выйти из игры. Я чувствовал, что мне не нужно опять влезать в турецкую политику. Я должен был отказаться, но еще до того, как он кончил говорить, я знал, что соглашусь.