Другим следствием «однолинейности» воспоминаний является невозможность полностью честно и искренне восстановить прошлое. Печально, но не удивительно: чем более значим наш опыт, тем меньше мы можем о нем рассказать окружающим.
Глава 7
Наследники султана Хамида
Сноуденсы подружились со мной, будучи членами Социалистической комиссии, направляющейся на Кавказ. Они тепло приглашали меня навестить их в Лондоне, и я воспользовался их предложением вскоре после приезда. Они представили меня Рамзаю МакДональду, который хотел узнать из первых рук о ситуации в Армении. Он не одобрял поддержки греков британцами в Малой Азии и был потрясен сообщениями о преследованиях турок. Он был способен на искренние чувства вместо интеллектуального рвения других социалистов. Я мог поговорить с ним о своих личных делах, и он посоветовал мне заняться политикой и, в частности, ближневосточными проблемами.
После закрытия Конференции МакДональд участвовал в дополнительных выборах в Вулвиче. Повинуясь внезапному порыву, я взялся агитировать за него. Мне поручили население среднего класса, и, переходя от двери к двери, я понял, какие бессмысленные предрассудки может внушить война вполне разумным людям. Они действительно полагали, что борьба за мир — это измена Англии и что социалисты готовы отдать страну иностранному влиянию. На меня сыпались доселе неизвестные мне оскорбления, и я чувствовал себя странно, словно это происходит не со мной. Выборы были полным поражением для МакДональда, он потерял всех своих избирателей. Толпа, собравшаяся вокруг Таун-холла, с истерическим ликованием встретила оглашение результатов. Я был озлоблен и устал. Ко всей этой нелепости прибавилось еще и то, что меня обокрали первый и последний раз в жизни. Я только что взял из банка сорок фунтов, значительную для меня сумму денег. Печальный и раздраженный молодой человек возвращался в тот вечер в Уимблдон.
На следующий день за завтраком мой тесть Дэвид МакНайл праздновал победу на выборах. Как и МакДональд, он был шотландцем из Лоссиемоунта в Морэйшире и говорил о нем лично и о социализме вообще с тем, что я бы назвал крайней ограниченностью ума. Я сказал себе, что покину Англию, и надолго. Я взглянул на жену, внимательную, но без понимания, и добрую, но с закрытым сердцем. Она пыталась привыкнуть к моим новым друзьям, но а те шесть недель, которые я провел в Лондоне, ни разу наша совместная жизнь не стала, реальной. Я посмотрел на свою дочку Энн, сидевшую на высоком стульчике за столом. Я чувствовал свою неспособность быть отцом и сказал себе, что ей будет лучше без меня. И тут же понял, что это не так. Я знал, что уйду — не из-за тестя, не потому, что не могу быть мужем и отцом, не из-за разочарования в политике, даже не из-за миссис Бьюмон или какого-то мистического зова с Востока. Уйду потому, что я должен. У меня не было сил выбирать.
Волею обстоятельств, которые часто значат больше, чем тщательно планируемые поступки, в этот вечер я отправился навестить Успенского, в то время проживающего в отеле на площади Рассела. Это была наша первая встреча с тех пор, как несколькими месяцами раньше он покинул Турцию. Он рассказал, что в Лондоне он встретил признание и теперь читает лекции группе богословов и психологов. Я сказал о своем решении покинуть Англию и вернуться в Турцию, но хотел бы послушать некоторые из его лекций. Он ответил: «Приходите, если захочется. Но Вы не можете решать. Если Вы отправитесь в Турцию, то не потому, что решили. У Вас нет сил, чтобы выбирать. Никто не может выбирать».
Его слова, созвучные моим утренним размышлениям, и глубочайшая серьезность, с которой он утверждал, что человек не хозяин своей судьбе, странно поразили меня. Они по-новому осветили все то, что я слышал и видел за последний год. Я был уверен в его правоте и считал, что человеческая глупость проистекает не из упертости, но является следствием неспособности выбирать. Память об этом разговоре осталась со мной и постепенно притянула меня обратно в Лондон, учиться и работать с ним.