В это время возобновились еженедельные встречи с князем Сабахеддином, но между нами больше не было ощущения отдаленности. Я узнал, что Сабахеддин сильно нуждался, правительство отказало ему в возвращении имущества, конфискованного, когда был изгнан его отец. Он был очень огорчен нежеланием принять во внимание его предложения по реформированию турецкой экономики. Миссис Бьюмон всегда присоединялась к нам и изо всех сил старалась вернуть князю мужество.
Помню одну нашу беседу о судьбе. Я рассказал принцу о разговоре с Успенским, с которым тот был знаком и которого уважал, хотя и считал менее интересной личностью, чем Гурджиев. Князь не мог признать, что Успенский прав, утверждая, что у нас нет возможности выбирать, что делать. Миссис Бьюмон была склонна принять точку зрения Успенского, но была убеждена, что все, что происходит с нами, есть следствие наших поступков. Она сказала: «Я много страдала, и на посторонний взгляд это могло показаться несправедливым. Но для меня всегда было предельно ясно, что, какое бы страдание ни выпало на мою долю, это была моя собственная вина». Слезы заблестели на ее глазах. Я знал, что до приезда в Турцию она находилась на грани самоубийства и что с ней обращались очень жестоко. Князь был также тронут, как и я. Мы сидели в молчании, очень сблизившем нас. Казалось, что судьба — это тайна, которую никто не может ни понять, ни разгадать.
Назавтра я был очень занят, а после обеда пошел прогуляться над Босфором к Скутари. Я поднялся к старому турецкому кладбищу, простирающемуся на милю или больше вдоль холма. Передо мной открывался неописуемо чудесный вид. Наступила весна. Княжьи острова и профили Истамбула с его куполами и минаретами выступали из насыщенно-голубых вод Мраморного моря. Быстрый поток Босфора вился вокруг Леандерской башни как раз подо мной. Окруженный напоминаниями о смерти, я лениво размышлял о легенде о Герое и традиционном самоубийстве героя. Я спрашивал себя, почему люди выбирают смерть. Эхом пришел встречный вопрос. Почему мы выбираем жизнь? Меня окружали стройные кладбищенские кипарисы и надгробия с высеченными на них надписями на прекрасном персидском языке. Я сел и стал смотреть, как солнце тихо садится в море. Постепенно внимание сосредоточилось внутри меня, и я осознал, что передо мной лежит вся моя жизнь. Я не сомневался, что мне показывают будущее, но, не сомневаясь, я не верил сам себе.
Казалось, внутри меня я слышу голос, а может, и не голос, а беззвучное эхо голоса. Семь лет мне дается на подготовку, затем начнется жизнь. Мне предстоит исполнить великую задачу, но в чем она состоит, я пойму только в шестьдесят лет. И лишь в восемьдесят я осознаю свое истинное предназначение. В замирающем эхе голос — если это был голос — произнес: «Вначале ты должен научиться жить. Ты все еще не понимаешь, что есть этот мир и все в нем. Ты должен узнать это, прежде чем поймешь, для чего ты живешь.
«Облеченный в слова, этот опыт кажется даже мне неубедительным и смешным, хотя вся сцена и сейчас стоит у меня перед глазами: вот я сижу на надгробном камне и отрешенно читаю надписи, одновременно прислушиваясь к внутреннему голосу. Для другого в нем мало ценного, но я возвращался к нему снова и снова, когда жизнь теряла направление и цель, и он помог мне пережить долгие годы крайнего отчаяния.
Наутро я проснулся с жесточайшей зубной болью. По рекомендации я обратился к личному дантисту самого султана, Сэми-бэй Гринсбергу. Его приемная находилась в двух минутах ходьбы от нашего дома. В двух или трех залах, меблированных в стиле ампир, увешанных фотографиями султанов, князей и пашей с дарственными надписями их другу Сэми-бею Гринсбергу, собралась целая толпа. Не обращая на нее внимания, Сэми-бей вызвал меня и усадил в кресло. Заглянув в мой рот, он сказал: «У Вас отвратительный абсцесс. Проще всего его вскрыть, но будет больно». Не представляя, что меня ждет, с храбростью несведущего, я велел ему начинать. Без обезболивания и тому подобных мелочей, он врезался прямо в мой зуб. Я пишу эти строки почти через сорок лет, и все же воспоминание заставляет меня содрогнуться. Умирание тысячью смертей может дать среднее представление об интенсивности той боли, которую я испытывал. Но вскоре все прошло, и я понял, что попал в руки настоящего мастера. Он настоял на проведении тщательного осмотра, и, поскольку я не занимался своими зубами со времени, ранения во Франции, дела нашлось много.