Шансов быть услышанным у меня почти не осталось, когда американская делегация потеряла к нам интерес после гарантирования положения их нефтяных и железнодорожных компаний. Тем не менее, с помощью старого знакомого, младшего члена турецкой делегации, нам удалось изменить ужасный пункт Севрского Соглашения, дававший имперские привилегии странам-победителям, на нейтральную формулировку, гласившую: «Юридические основы и права, изложенные в кодексе гражданского права не будут изменены». Это оставляло нам возможность доказать права принцев, опираясь на турецкие законы, и это было лучшее, на что мы могли надеяться.
Как только 8 июня было достигнуто мирное соглашение, я немедленно отправился из Лозанны в Лондон. Джон де Кэй, хотя и не присутствовал на переговорах, финансировал нашу неофициальную делегацию. По возвращении в Лондон у нас осталось совсем мало денег, я не представлял себе, как мы сможем противостоять законникам полдюжины государств, от Триполи и Греции до Ирака и Палестины. После восьмимесячного политического маневрирования я проникся непреодолимым отвращением ко всему этому. Я видел, как за короткое время средства приобрели большее значение, чем цель. Я потерял связь с теми духовными целями, которым, как я считал, служит вся моя деятельность.
Успенский, выслушав рассказ о моих переживаниях, посоветовал мне на некоторое время отправиться к Гурджиеву в Фонтенбло.
Глава 10
В Фонтенбло с Гурджиевым
В Фонтенбло я поехал один. Миссис Бьюмон считала своим долгом присоединиться к больной матери в Даксе, недалеко от Биаррица, где та проходила лечение. Я писал ей каждый день и, так как она сохранила все письма, могу до мельчайших подробностей восстановить события, связанные с моим пребыванием в Prieure. Там произошло так много всего, что, полагаясь лишь на свою память, не могу поверить, что прошло только тридцать три дня.
За время пути я очень устал и чувствовал себя не в своей тарелке. В Лондоне ходило много рассказов о трудностях жизни в Prieure. Ораг, критик и журналист, блестящий мыслитель, никогда не работавший руками, приобрел мощные мускулы и грубую кожу рыбака и крестьянина. Морис Николл, психоаналитик, покинул толпу своих почитателей на Харлей-стрит и превратился в рабочего, а его жена в служанку. Состоятельные и именитые члены группы Успенского были в шоке, поняв, что им нравится работа поварят и посудомоек. Я был не готов к такой жизни, но чувствовал крайнюю необходимость вырваться из той духовной тюрьмы, в которой оказался.
За восемь месяцев, прошедших после моего приезда, Prieure сильно изменился. Построили Дом Обучения и начали работу над русской баней. В Доме Обучения царила атмосфера, напомнившая мне мевлевскую текку за Адрианопольскими воротами Истамбула. Но это было лишь первое впечатление, очень скоро рассеявшееся: во всем чувствовался Гурджиев и только Гурджиев. Здание насчитывало около сотни футов в длину и тридцать в ширину с возвышением на одном конце и низкой галереей 10–12 футов шириной, окружающей пространство, где на подушках, брошенных прямо на земляной пол, кружком сидели ученики. Напротив возвышения размещались две ложи, частично скрытые занавесками, из-за которых мадам Островская, жена Гурджиева, обычно наблюдала за «занятиями». По углам били фонтаны, а вручную разрисованные окна напоминали цветное стекло. Раньше это помещение казалось скорее декорированной сценой. Теперь же оно приобрело столь сильные и определенные черты, что никто из вошедших туда не мог противостоять его воздействию.
В субботу, в день моего прибытия, упражнения исполнялись в тех же белых костюмах, что я видел в Константинополе, были допущены посетители из Парижа. Представлялись те же ритмические движения и ритуальные танцы. Были также и различные демонстрации телепатического общения, сильно поразившие меня в тот раз; позднее мне показали трюк, посредством которого они исполнялись.