Очень хорошо запомнился мне лежащий рядом мужчина. Я знал, что он был армейским священником и знал, что он боится смерти. Каким-то образом он застрял в своем теле, в то время как я был свободен от своего. Я подумал что-то вроде: «Как странно — священник и не догадывается, что ему ничего не сделается, когда его тело умрет!»
В этот момент мне было совершенно ясно, что быть мертвым — это совсем не то, что быть очень больным, слабым или беспомощным. Будучи не очень храбрым человеком, я бы, конечно, испугался сильного артиллерийского огня, но сейчас совсем не испытывал страха. Я отметил полнейшее безразличие к собственному телу.
Однако я не полностью потерял с ним связь. Мое тело взяли в операционную, и я отправился туда вместе с ним. Во время операции я, должно быть, был без сознания, и в самом деле, позже мне рассказали, что я находился шесть дней в коме. Но я слышал, как какой-то голос произнес: «Тонкие, пожалуйста». В ответ раздался женский голос: «Остались только грубые». Через несколько дней, когда я пришел в себя и с моей головы сняли бинты, няня сказала: «Хотела бы я знать, почему они использовали грубые нитки». Я ответил: «У них не осталось тонких». Она изумилась: «Откуда Вы знаете? Вы ведь были без сознания».
Наряду с подобными тривиальными воспоминаниями у меня осталось еще кое-что, не похожее на обычную память о прошедших событиях. Это было осознание того, что я пережил некоторый опыт, где все виды восприятия изменены, а физическое тело не нужно. Позднее я часто пытался восстановить ту уверенность, которая заставила меня сказать: «Если тело и будет разрушено, какое это имеет значение?», но не находил моста, по которому смог бы перейти из этого мира в тот. Смерть наилучшим образом соответствовала китайской поговорке: «Тот, кто не пробовал, не знает». Но я бы пошел дальше и сказал: «Кто не осознавал, что значит быть мертвым, тот не знает, что такое смерть». Мы можем сохранить в памяти почти любое переживание; но замечено, что те, кто пережил смерть, не могут восстановить ее ощущение.
Мы также забываем вкус рождения, но кажется естественным, что новорожденный ничего не помнит. Хотя он тоже знает, как это — не нуждаться в физическом теле, он не помнит это ощущение, пока здоров и крепко стоит на ногах того физического тела, которое сопровождает его в земной жизни. Я лично уверен, что рождение и смерть имеют много общего. То, что я пережил 21 марта 1918 года, было во многом рождением в смерти — хотя я еще долго не осознавал, что действительно умер и заново родился.
Через несколько недель на санитарном корабле меня привезли в Англию и поместили в первый главный военный госпиталь в Кембридже. Вскоре меня навестила мать. Она рассказала, что получила телеграмму, в которой говорилось, что я опасно ранен, но она не чувствовала, чтобы я умер. Правая сторона моего тела была частично парализована; у меня была тяжелое ранение головы, но череп не был поврежден. Я был нашпигован шрапнелью; некоторые ее кусочки оставались в моем теле еще долгие годы. Но по сравнению с большинством соседей по палате, перенесших тяжеленные хирургические операции, мне не о чем было волноваться. Постепенно функция правой руки и ноги восстановилась, и я вновь смог ходить. Но я сам не остался прежним. Юноша, уехавший в 1917 году из Англии, больше не жил в моем теле. Пока я еще продолжал жить его жизнью — жизнью незнакомца. Хотя я и помнил его мысли, но не разделял его чувств.
В Кембридже началась новая жизнь. Среди посетителей госпиталя был сэр Артур Шипли, магистр богословия и в будущем вице-канцлер Университета. Он спросил, не нужны ли мне какие-нибудь книги. Тут я обнаружил, что, хотя я и изменился, слабости мои остались прежними. Побуждаемый тщеславием или желанием выделиться, я попросил работы Бенедикта Кросе на итальянском. Шипли был потрясен моим неожиданным ответом и вскоре выхлопотал разрешение забрать меня из госпиталя в резиденцию магистров для выздоровления. Он представлял меня всюду как «раненого офицера, читающего Бенедикта Кросе по-итальянски». Поскольку мой итальянский сводился к нескольким фразам, мне приходилось обращаться к переводу ан ели, и должен признаться, что многого я не одолел.
Шипли был добрейшим человеком, и его глубоко огорчало полнейшее разрушение молодых людей моего поколения. Он возился с небольшой группой раненых офицеров, которых ему удалось собрать в резиденции и, видя мой искренний интерес к философии и математике, устроил мне встречи с известнейшими людьми в Кембридже. Так, я имел личную беседу с сэром Джозефом Томпсоном об электронах и относительности, с сэром Джозефом Лармором о тензорном исчислении, неожиданно ставшем знаменитым благодаря Эйнштейну, и в довершение всего с Дж. А. Хобсоном, садлерианским профессором математики, о геометрии высших измерений. Я уже начинал подозревать, что должна быть связь между геометрическим высшим пространством и бестелесным миром, о существовании которого я узнал 21 марта. Хобсон подбодрил меня, сказав, что теорема о ротации в пространстве пяти измерений, предложенная мной, может быть опубликована. Для молодого человека, влачившего свое существование в бедном лондонском предместье, это были волнующие времена.