Мне приходилось донимать членов правительства просьбами вмешаться и отклонить запрос о выдаче без слушания дела. Тщетно я объяснял де Кэю, что это противоречит английским законам. Его положение было двусмысленным, поскольку британское и американское правитесльства не признавали президента Хуэрту, в то время, когда де Кэй был его агентом. Дело тянулось четыре месяца; я усвоил более чем горький урок о малодушии хороших людей в затруднительной ситуации. Сер Джон Кэмбелл был справедливыми и терпеливыми явно озабочен тем, что от американской настойчивости в этом деле попахивает политикой. Но в конце концов он отдал приказ о выдаче. Джон де Кэй был вновь арестован и вывезен в США. Больше я его не видел. Озлобленный, он запил. Не доверяя американскому правосудию, он не сомневался, что его засадят до конца дней. На самом же деле, заполучив его обратно в штаты, Департамент правосудия счел дело недоказанным, и де Кэя вскоре освободили.
Мое общение с де Кэем продлилось чуть более двух лет, и я многому у него научился, в особенности широкому взгляду на любую проблему. Он обладал редкой способностью просто излагать свои мысли. Именно он наглядно объяснил мне, что в этой жизни следует рассчитывать только на себя. Мне было только двадцать семь, когда его депортировали, и в то время я слишком сильно на него полагался. Во многом он являл собой полную противоположность мне. Его сердце, отнюдь не ледяное, вспыхивало при малейшем намеке на несправедливость, но он страдал практически безнадежной болезнью — верил, что он не такой, как все. Его слабости были особенно очевидны в свете того, чему учил Успенский. Миссис Бьюмон и я очень хотели, чтобы эти двое встретились. Однажды нам удалось свести их, но из этого ничего не получилось. Джон де Кзй, горевший желанием помогать другим, не смог понять, насколько ему самому нужна помощь. Вдвоем с миссис Бьюмон мы гадали, что бы сделал с ним Гурджиев. Но теперь Гурджиев был далеко, в Америке, с русскими учениками. Однажды вечером Успенский пригласил меня на собрание в дом Ральфа Филлипсона на Портландской площади. Нас было не более десяти человек, и планировалось явно не обычное занятие. Успенский сразу сказал: «Я попросил вас прийти, чтобы сообщить, что решил порвать все отношения с мистером Гурджиевым. Вы можете уйти и работать с ним или остаться со мной. В последнем случае вы должны пообещать, что не будете тем или иным способом общаться с Гурджиевым или его учениками».
Хотя я и знал о разногласиях между Успенским и Великим Жрецом, столь прямое объявление ошеломило меня. Большинство из нас трепетало перед Успенским, поэтому только Филлипсон, грубоватый северянин и очень богатый человек, от которого Успенский зависел, осмелился задать вопрос, вертевшийся у всех на языке. Успенский был явно готов к этому и заговорил медленно и осторожно: «Мистер Гурджиев — человек экстраординарный, и его возможности намного превышают таковые любого из нас. Но и он может ошибаться. По-моему, он сейчас переживает кризис, последствия которого невозможно предвидеть. Большинство людей обладают многочисленными «Я». Если все эти Я перессорятся, большой беды не будет, потому что они слабы. Но у мистера Гурджиева только два «Я» — очень хорошее и очень плохое. Я верю, что хорошее когда-нибудь одержит победу. Но сейчас, в разгар битвы, находиться рядом с ним крайне опасно. Мы ничем не можем помочь ему, равно как и он, в его теперешнем состоянии, ничем не может помочь нам. Поэтому я решил порвать все связи. Но это не значит, что я против него или что я считаю его поступки плохими».
Кто-то спросил: «Если он пойдет по неверному пути, что может случиться?»
Успенский ответил: «Он может сойти с ума или навлечет на себя несчастье, в котором пострадают все окружающие».
Помнится, я ничего не сказал. Я был много моложе других собравшихся, и во всем этом было нечто, чего я не мог понять. Я, безусловно, хотел быть с Гурджиевым. Он был особенным и внушал мне доселе неведомое чувство любви. Ему я обязан удивительным опытом. Но при этом я знал: к Гурджиеву я не поеду. Я был обречен продолжать жить так, как жил.
Годы спустя меня спрашивали, почему я не последовал за Гурджиевым. Не думаю, что причиной тому предостережение Успенского. Было похоже, будто Гурджиев сам уходил от меня, запретив следовать за собой.