Мои собственные вопросы были отвергнуты словами мадам Успенской: «Вы не знаете себя и не осознаете своей механистичности». Я счел этот упрек вполне заслуженным, но на следующий день моя жена поинтересовалась, почему я проявил такую бесхарактерность и неужели мадам Успенская хочет, чтобы люди позволяли вытирать об себя ноги.
Мы вернулись в Лондон. Я был настолько занят самобичеванием и поисками своего сердца, что даже не замечал, как тяжело это отражается на моей жене. Наконец — это случилось 1 сентября 1931 года — я осознал, как она страдает. Несколькими днями раньше ко мне пришли двое из моей группы и признались, насколько они расстроены, чувствуя себя затерявшимися между разоблаченными иллюзиями старого мира и неспособностью осознать новый мир. Я дал им ясное, с моей точки зрения, объяснение их ситуации и причин, почему так должно было случиться. Моя жена молчала. Когда они ушли, она обратилась ко мне: «Они говорили сердцем, но ты отвечал им разумом. Неужели ты не видишь, как и почему они страдают?»
Я привожу эти случаи, чтобы показать, насколько я был далек от понимания других людей, даже моей жены, самого близкого мне человека, единственного, с кем мне было хорошо, и разделявшего все мои горести. Люди шли ко мне, полагая, что я знал ответы на их вопросы, но, поскольку я не понимал, что стоит за этими вопросами, какие глубины их душ, я не мог ничем им помочь.
Между тем жизнь продолжалась. Греческая горнодобывающая компания прекратила свои операции. С большим трудом мы выручили несчастного управляющего и переправили его обратно в Англию. Очередной период моей жизни был завершен. Что-то во мне умерло, но ничего на этом месте не возродилось.
Я не только потерял все свои деньги, но и остался в долгах. Я оставил компании почти всю мою годичную зарплату управляющего директора и платил по обязательствам компании вместо собственных долгов. Мы решили съехать с квартиры в Брайнских Домах и продать все, что только можно. Я расстался с моим бехштейнским пианино и всеми лучшими книгами моей библиотеки, почти двумя тысячами томов. Моя жена, не колеблясь, продала свои бриллианты.
Нас приютила мать моей жены, Констанс Элис Эллиот, величественная старая дама, праправнучка сэра Элиджа Импэя, первого министра юстиции Индии. Ее муж, по странному совпадению, был праправнуком первого лорда Минто, который, будучи еще сэром Гилбертом Эллиотом вел дело об импичменте Импэя и Уоррена Гастингса. Миссис Эллиот обладала всем величием и мужеством англо-индийского общества, к которому принадлежала. Маленького роста, но великолепно сложенная, она все еще оставалась красивой. Ее прямая осанка напоминала, что в свое время она считалась лучшей женщиной-наездницей Индии.
Отец моей жены умер еще до первой мировой войны, и миссис Эллиот жила в маленьком доме в Барон-Корт. Она чрезвычайно интересовалась делами Лондонского совета графств, в который ее трижды избирали от Северного Св. Панкраса. Ко мне она благоволила, так что мы с женой отправились в Барон-Корт и заняли комнату в ее доме.
Я должен был примириться с ликвидацией компании и начинал понемногу подрабатывать переводами с турецкого и греческого для одного агентства, как вдруг сама собой возникла неожиданная возможность. Одной из инженерных фирм, сотрудничавших с нами в подготовке грандиозного плана развития для Веви, была фирма «X. Толлемах и компания», специализировавшаяся на оборудовании по измельчению угля. Ее управляющий директор командир Хамфрэй Толлемах был очень любезен, но мы встречались всего два или три раза, поэтому я был удивлен, получив приглашение на ланч. Он посочувствовал нашей совершенно незаслуженной неудаче и, предположив, что я остался на мели, предложил мне работу инженера-оценщика в его компании. В денежном выражении это было меньше десятой доли того, что я получал как управляющий директор Эгейского Треста три года назад, и четверть моего заработка в Греческой горнодобывающей компании. Но это была работа и возможность попробовать себя в новом качестве, а именно в качестве скромного служащего без какого-либо авторитета или свободы действий. Жена была уверена, что мы проживем на предлагаемую скромную сумму. Я согласился и на следующей неделе приступил к работе. Было 9 сентября 1931 года, та самая неделя, когда Успенские переезжали из Семи Дубов в Гадсден.