Я отправился в Шорхем, до глубины души тронутый этим разговором, поскольку за несколько дней до него я объявил собранию директоров Греческой Горнодобывающей Компании, что мы не сможем заплатить наши долги и компанию придется ликвидировать. Один из директоров, для которого ничего не значили потерянные деньги, ужасно разозлился и обвинил меня в том, что я вселил в них ложные надежды. Зная, что никогда специально не вводил в заблуждение своих коллег, я все же почувствовал себя виноватым. Мне казалось, я мог бы лучше вести дела.
Придя домой, я рассказал жене о разговоре с мадам Успенской. Она печально усмехнулась и заметила: «То же самое я снова и снова повторяла уже много раз. Почему ты слушаешь всех, кроме меня? Ты знаешь, что я люблю тебя и верю в тебя больше, чем кто бы то ни было. Почему бы тебе не доверять мне больше?»
Мы по-настоящему любили друг друга и были счастливы только в обществе друг друга. Мы могли разделить практически все, и оба очень заботились о той работе, которую я вел в группе с учениками. Но, несмотря на это, я никогда ее не слушал. Я пытался понять, почему. В моем дневнике написано, что я был крайне нечувствителен и несносен по отношению к тем, кому на самом деле было до меня дело, и очень внимателен к людям, которые меня недолюбливали. Но это упрощение. В действительности я находился в состоянии войны с самим собой, был так опустошен и огорчен из за ощущения своей несостоятельности, что всякий, кто доверял мне или хорошо обо мне отзывался, казался мне введенным в заблуждение или сознательно закрывшим глаза на мои недостатки. Во время нашего пребывания в Шорхеме я должен был по делам возвращаться в Лондон, по пути я заехал в Лайн повидаться с Успенским. Тогда у него был обычай сидеть полночи и пить кларет, вспоминая ранние годы своей жизни в России еще до встречи с Гурджиевым в 1915 году.
В ту ночь мы пили вдвоем. К концу ночи четыре или пять бутылок были пусты. Я говорил, выражая свое мнение по какому-то важному вопросу, — но я начисто забыл, по какому именно. Но пока я говорил, я как бы вышел за пределы себя, слышал свой голос и даже следил за своими мыслями, как если бы это был не я. Я представлялся сам себе совершенно искусственным: ни мысли, ни слова не были моими собственными. «Я» — кем бы в тот момент это «Я» не было — был совершенно безучастным зрителем какого-то представления.
Внезапно я вновь оказался внутри себя. Я сказал Успенскому: «Теперь я понял, что на самом деле означает самовоспоминание. Все эти годы я не видел настоящего Беннетта, до этого самого момента». Он ответил совершенно серьезно: «Значит, Вы с пользой просидели так всю ночь?» Я сказал: «Да, конечно, и просижу еще двадцать ночей, если понадобится». Он продолжал: «Если Вам удастся запомнить то, что Вы сейчас видели, Вы будете способны работать. Но поймите, что никто не в состоянии помочь Вам в этом. Если Вы сами не увидите, никто не сможет показать Вам».
Вскоре он пошел спать, а я сел в машину и с восходом солнца отправился в Шорхем. Восхитительная красота летнего утра наполнили меня радостью, которую я редко испытывал прежде. Но я знал даже тогда, что потеряю все то, что только что приобрел. Я забуду и еще долго не вспомню, кто и что значил этот «Беннетт», чья жизнь каким-то образом произрастала из моей настоящей жизни. Я знал все это с каким-то спокойным отрешением, и радость видения реальности — хотя бы на час — ничем не омрачалась. Я смотрел на ласточек, порхающих над утренним полем, и говорил себе: «Только видение не делает человека сознательным». Как бы то ни было, на этом семинаре я продвинулся дальше, чем ранее, в достижении единства с теми, с кем я работал.
Глава 15
Вновь на волосок от смерти
Первого октября 1933 года завершилась та тысяча дней, в течение которых я обязался вести дневник. Помимо того, что выполнить это обязательство оказалось в моих силах, это постоянно напоминало мне о моем нестабильном внутреннем состоянии. Следующие два или три года упражнение постоянного повторения Иисусовой молитвы стало ведущим в моей внутренней жизни. Иногда я вел счет и оказывалось, что я повторяю ее от трех-четырех сотен раз в день до тысячи и более. В ней была и моя единственная надежда, и великое утешение.
Мы с женой тогда нашли небольшую постоянную квартиру в Бэйсуотер и жили там очень счастливо и очень скромно. Но в начале 1934 года у меня вновь появились признаки туберкулеза. Шестого марта я написал: «Я оказался лицом к лицу с проблемой здоровья. По крайней мере месяц мне придется провести в постели». Я чувствовал огромный упадок сил, работа у Толлемаха стала тяжелым бременем. Я совсем исхудал, и моя не на шутку встревоженная жена настояла, чтобы я обратился к врачу.