Сосед подскочил, завертелся, размахивая руками, наподобие диковинной птицы. Захрипел, пуская изо рта белую пену. Вышли фидаины Аламута, видевшие не раз, как сходят с ума от напряженного ожидания. Взяли соседа под руки и вывели из внешнего двора; Томас не видел, что дальше по дороге бедолагу просто столкнули в пропасть. Правда ведь – чего возиться с умалишенным?
Возвращась, фидаины для порядка пнули нескольких сидельцев, а на Томаса решили помочиться. Он же неверный ференг!
Но взгляда Томаса не выдержали, обошлись парой затрещин.
Отец по праздникам и то сильнее бил. Пока люди шерифа Роттервудского не поймали отца прямо на охоте и не привязали его к рогам дикого оленя. Обнищавшую семью продали за неуплату подати, продали евреям-ростовщикам в долговую кабалу. А те давно знали, что на далеком востоке нецелованая блондинка стоит побольше, чем в Англии служанка. Так вот и выплатила долг семья Томаса.
… Если б доблестными звали тех, кто кутит в кабаках, да глазеет на танцовщиц в ожерельях и шелках! Иль с любовницей встречает розовеющий восток! Первый звался средь арабов я наездник и стрелок!…
С женщиной Томас никогда в жизни не ложился: дома по малолетству, здешние шарахались от одного прямого взгляда, вот как эти недо-фидаины. Все тот же чагатаец объяснил, почему:
"У тебя, юноша, глаза синие. Небо просвечивает сквозь череп! Я знавал еще одного такого, но давно, когда мы только восстали в Самарканде. Он-то и посоветовал нам выборное правление, он-то и надоумил, как все устроить. Не то, пожалуй, мы бы помирали и терпели еще лет сто, когда не двести. Но только у него в глазах светилось грозовое небо. Лиловое, а порой вовсе черное. И мы не раз шептались между собой, что не человек он. То ли джинн из почитающих Аллаха, то ли вовсе дэв."
Наступила ночь; Томас все шептал последние строчки стихотворения. Мира не существовало. Мир сузился в точку.
К утру не вытерпит еще кто-нибудь.
… Если б доблестными звали тех, кто кутит в кабаках, да глазеет на танцовщиц в ожерельях и шелках! Иль с любовницей встречает розовеющий восток – первый звался средь арабов я наездник и стрелок!…
Томас не уйдет. Есть сила превыше Пророка; как ни стыдился Томас признавать – но это и не вера христианская.
На прощание чагатай сказал: "Томас, ваш пророк Иса родился у пресветлой Мариам одну тысячу сто девяносто четыре года назад. И вот короли твоей земли пришли за вдовьей долей Мариам, пришли из такой дали, откуда кораблю плыть полгода. Я не понимаю, зачем им это нужно, но имамы Аламута посылают убийц к вашим и нашим, не разбирая веры. Выходит, мы на одной дороге, храбрый ференг. По крайней мере, до ближайшего колодца."
Томас позволил себе встать и расправить спину. От голода его заметно шатало, но все же он растер ноги и руки – точно как учил давешний рыцарь-храмовник.
Отворилась дверь и на пороге в ночной тишине появился человек.
– Ты, ференг! Я, рафик имама, повелеваю тебе – подойди! Ты с честью выдержал испытание, и да станешь ты нашим братом, если ответишь на один вопрос повелителя!
Томас помотал головой и… Проснулся?
Да! Нет? Наверное…
Он все так же на ногах, и его все так же трясет от голода.
Люди в белом осторожно взяли Томаса под руки и подвели к стоявшему на желанном пороге сановнику постарше, и тот, намотав на кулак длинную седую бороду, процедил:
– Скажи, о ференг, как набрался ты наглости явиться сюда крещеным? Для чего тебе, неверной собаке, рай Пророка? Ответь мне, и, клянусь званием даи, ты войдешь. Иначе войдет любой из них, кто подаст мне твою голову.
Сидящие подпрыгнули с места; кажется, даже глаза их вспыхнули в ночи нелюдским белым – но то всего лишь луна отразилась на жадных лицах.
Мудрый караванщик научил Томаса правильному ответу. Среди гонимых повсюду шиитов существовала "такийя", право принимать любую веру, если того требовала жизнь. Опять же, имелась вполне разумная причина – Старцу Горы пригодился бы необрезанный лазутчик. Наконец, прямо сейчас Томас мог выкрикнуть шахаду: "Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!"
Томас криво улыбнулся и ответил подслушанное у старого араба там, в чайхане, вовсе даже не стихотворение, вовсе не мудрость:
– Когда Абу-Аббас оскорбил своими стихами правителя Йемена и бежал в Каир, то погонщик его повозки напевал: "Не завидуй же, Сальма". Узнавши свое стихотворение, Абу-Аббас, в тайной надежде на похвалу, вопросил: известно ли погонщику, кем написано и кому посвящено сие?
Сановник и фидаины переглянулись, однако же, Томаса не остановили. Тогда Томас просипел: