Затягивать пустой разговор возле того, кто все валялся, оглушенный… да и люди начали приостанавливаться… Чего этот дядя хочет?
Дядя иронически выпятил нижнюю губу:
– А иди, кто тебя держит…
Тот пошел, убыстряя шаг, и ушел бы, но сзади раздался голос Риты:
– Вон он, вон! В светлом костюме!
За Ритой поспешал лейтенант милиции. Стягивались любопытные. Раздался свисток, компания молодежи, пользуясь численным перевесом, придержала стремившегося ускользнуть детину.
Рита кинулась к своему Алеше.
– Алеша!.. Алешенька!.. Ой… Он, кажется, без сознания…
Интеллигент смешался с кучкой зевак, вновь становясь в позицию стороннего наблюдателя.
– Свисток относится ко мне? – изумился детина.
– Да, к вам. Документы, пожалуйста.
Отыскал паспорт, отдал лейтенанту. Раздвинув ближайших зрителей, появился сутулый старик с портфелем:
– Я врач, лейтенант.
– Очень кстати. Взгляните, пожалуйста, что с парнишкой.
Врач обрел профессиональную строгость.
– Осторожно, девушка, не трогайте его. Он всегда такой бледный?
– Нет…
Старик начал считать пульс. Лейтенант принялся за детину:
– Объясните, гражданин Платонов, как было дело.
– Какое дело? Никакого дела.
– Девушка звала на помощь. Утверждает, что вы набросились на ее знакомого. Как же нет дела?
– Я у данной девушки, гражданин начальник, только имя спросил. Вежливо, культурно. Почему-то обиделась. Нервная. А с какой радости кто-то валяется на тротуаре… – Он равнодушно пожал плечами.
– Да как вам не стыдно! – вскочила с колен Рита. – Кинулся на него с кулаками! На моих глазах!
– Вы видели, как этот гражданин бил потерпевшего? – спросил лейтенант.
Она открыла рот для безусловного «да», но победила привычка говорить правду:
– Я уверена! Больше же некому! Он уже совсем собрался… схватил его за пиджак и стал трясти!
– Но чтобы ударил, значит, не видели? – спросил лейтенант.
– Не могла же я ждать! Я побежала за вами!
– Тэ-ак… Граждане, кто был свидетелем происшествия?
Люди переглядывались, доносились отрывочные реплики: «Я уже на свисток подошел…», «К сожалению, ничем не могу…», «Услыхал, девушка кричит… А что к чему – не присутствовал».
Врач убрал стетоскоп.
– Думаю, сотрясение мозга. Я уже попросил вызвать «скорую».
– Спасибо, доктор. Гражданин Платонов, почему вы пытались скрыться?
– Я?! – засмеялся Платонов. – Наоборот, девочка от меня скрылась. Тогда я пошел своей дорогой… Не за что меня брать, начальник. Можно паспорт… обратно?
– Не отдавайте ему, не отдавайте! – взмолилась Рита.
– Конечно, если сомневаетесь, запишите фамилию и прочее. Только ведь свидетелей против меня нет.
– Но как же так?! Как же так?.. – Девушка осмотрела окружающих полными слез глазами, остановилась на интеллигентном наблюдателе.
Точно против воли он сделал шаг вперед к Платонову:
– Врешь. Ты его ударил. Назвал дохляком и ударил.
Так завелось это дело, фабулой своей похожее на сотни других. Но ему сопутствовали два особых обстоятельства, первое из которых переместило ординарную папочку на Петровку.
Заключалось оно в том, что арестованный Платонов оказался рабочим кладбищенской мастерской. На следователя и начальника райотдела милиции начали массированно давить. Их осаждали вдовы – заказчицы престижных памятников; вдовы, дети и даже внуки – владельцы памятников, стоявших рядом (из солидарности); самые неожиданные высокопоставленные или тайновластные лица; наконец, кладбищенское руководство, разъезжавшее на сияющих «Волгах».
Когда начальнику райотдела пригрозили учинить разгром на могилах его стариков (на том же кладбище похороненных), он впал в малодушие. И дело, вероятно, закрыли бы «за малозначительностью» или еще с какой благовидной формулировкой, но из больницы сообщили об ухудшении состояния потерпевшего. Теперь статья обвинения звучала сурово: «тяжкие телесные повреждения».
И начальник райотдела упросил Скопина принять дело в свое производство, а перед защитниками Платонова притворно разводил руками: дескать, рад бы, да начальство вдруг забрало в приказном порядке.
Вторым – менее необычным, правда, – обстоятельством была неуверенность в единственном свидетеле по фамилии Власов.
Вообще подкуп или угрозы, а то и слезные просьбы родственников нередко заставляют людей менять показания в пользу обвиняемых. Нечего и говорить, какая это язва для правосудия. Но Власов, по осторожному отзыву районного следователя, повел себя «немножко чудно» с самого начала, еще до всей вакханалии вокруг Платонова.
Потому-то дело и досталось Знаменскому.
– Не взыщите, Пал Палыч, что подсовываю элементарную историю, – заметил при этом Скопин, – но она по вас скроена. Боязливостью не страдаете. Тут у вас не липко, – он потер ладонь о ладонь. – И умеете взбадривать человеческую совесть. Так что, надеюсь, убережете драгоценного свидетеля до суда. А то срам мне будет перед районом.
«Позолотил пилюлю старик. Надо скоренько развязаться с этой мурой, пусть уж лучше другие дела подождут».
Телосложение Платонова выглядело боксерским только до пояса; ниже было рыхловато, и он неспокойно ерзал на привинченной к полу табуретке в тюремном следственном кабинете. Табуреточка не отличалась мягкостью и размерами, мало-мальски солидный зад на ней целиком не помещался. Однако не шезлонг же сюда ставить. Это одна из первых необходимых подследственному привычек – умение долго и смирно сидеть на такой вот табуреточке. Платонов еще не привык. И привыкать не собирался.
– Вот увидите, я от вас отобьюсь, майор! – хвастливо встретил он Знаменского.
– Лучше называйте меня «гражданин майор» или «гражданин следователь».
– Если вам больше нравится… – нагло осклабился Платонов.
– Просто чтобы соответствовало ситуации, поскольку я работаю в Министерстве внутренних дел. А вы, если не ошибаюсь, на кладбище? (С наглым – по-наглому).