— А не слыхал ли ты, добрый человек, что-либо о племяннице его Лизе?
Приказчик оглянулся по сторонам.
— Через неё он и пострадал, сударь, а подробностей не ведаю, и, Бога ради, не изводите меня допросами!..
Отчаяние охватило меня. Любовь моя, дотоле служившая мне утехою в нескладицах обстоятельств, тотчас обратилась в занозу сердца: я сам, сам виноват, что случилась беда! Спохватись я раньше, и Лиза была бы при мне, да и бедный Пафнутий Егорович, может, не пострадал бы столь жестоко!
Но что было делать? «О Господи, отнимая у нас и невеликие радости, ты колеблешь великое мужество!» Всё представилось мне лишённым смысла, и в таковом настроении духа я возроптал: а почему именно я должен валандаться посреди заговорщиков? Сумеет ли противопоставить им что-либо князь Матвеев? Да и не поздно ли спасать Россию от шайки обирателей и погубителей её? Всё уже тлен и всё уже обречённость!..
Через два дни, в пятницу, господин Хольберг объявил мне, что наконец-то меня приуготовились посвятить в члены Ордена и что ложа, которая свершит сие, — наиболее влиятельная в Петербурге, так что в обряде примут участие, возможно, и самые нарочитые в империи мужи.
— Узнать их не пытайтесь, — упредил камергер мой вопрос. — Все будут в масках, а братская трапеза на сей раз не предусмотрена!
Я прослушал последние наставления учителя. Едва стало смеркаться, мы сели в карету и через час были на месте. Господин Хольберг завязал глаза мои повязкой и, подбадривая, вывел из кареты, говоря, что теперь я должен рассчитывать только на самого себя, оправдывая преподанные уроки.
Кто-то другой мягко взял меня за локоть и повёл, подсказывая дорогу по-немецки. Мы вошли по ступенькам в дом, а затем достигли комнаты, где меня оставили одного, усадив в кресло.
Была гнетущая тишина, ни единый звук не достигал уха, так что мне сделалось жутковато: «А если обман? Если новая западня?..»
Так прошло некоторое время, и вдруг повязка моя снялась, власно какою-то сверхъестественною силой. Взору открылось чёрное пространство вокруг. Я сидел за шестигранным столом — по углам горели высокие свечи и посередине стола тоже.
— Задуй свечи и ступай прочь, — произнёс голос, пророкотавший, как далёкий гром.
— Без света их не найти дороги, — отвечал я предписанные ритуалом слова.
— Ещё не поздно отречься?
— От света не отрекаются, отрекаются от тьмы! Выбор сделан, я хочу строить, я буду строить, я не перестану строить!
— Каковы главные заповеди строителя?
— Их три, — отвечал я. — Братство, верность и молчание. Хирам[47] произнёс их первый при постройке Иерусалимского храма.
Будто музыка возникла — неземная и печальная. То ли высокий женский голос запел, то ли скрипица зазвучала. Передо мною засветилась огромная шестиконечная звезда; а когда она угасла, я увидел человеческий скелет — он протягивал ко мне руки и будто усмехался, откинув нижнюю челюсть.
Осматриваясь, я приметил под потолком свою повязку, качавшуюся на нитке.
На меня напал смех: «Неужели они собираются и впредь дурачить меня нелепыми фокусами?»
Тут свечи погасли, и музыка умолкла.
— За отречение — смерть! — угрожающе произнёс громоподобный голос, и я провалился куда-то вниз вместе с креслом, на котором сидел.
Не успел я опамятоваться, как чьи-то руки подхватили меня, поставили на ноги и потащили по тёмному коридору, и вдруг необычайно яркий свет ударил мне в глаза — будто молния вспыхнула, но не удар грома услыхал я, не треск, а что-то похожее на шипение сгорающего пороха. Сие был, несомненно, новый, но, признаюсь, весьма впечатляющий фокус.
Сотни свечей горели в светильниках перед огромным зеркалом, занимавшим переднюю стену новой обширной залы. По обе стороны от меня замерли в странных позах десятки масонов, разряженных в голубые камзолы с золотыми галунами, в нелепых белых запонах, при шпагах, в чёрных плащах «мамис» и в масках, скрывающих лицо до самого рта.
Впереди, отбрасывая тень, высилась кафедра, наподобие тех, которые употребляются профессорами в университетах. Кафедра была украшена шестиконечником. Подошед к кафедре, мастер ложи или наместник его, также скрытый маскою, коснулся чела моего золотым молотком и со значением произнёс:
— Ты видел вспышку огня. Вот так проходит вся слава мира, все удовольствия жизни, все надежды человека! Всё тлен, кроме служения Творцу Вселенной! Отныне ты с нами и ради нас!
— Отныне! — нестройным хором воскликнули масоны и, обнажив шпаги, протянули оные ко мне — острия почти касались моей груди.
— С вами и ради вас! — сказал я заученную фразу.
— Есть ли вопросы к новообращённому брату? — спросил начальник с золотым молотком. — Их может быть только три. За ними следует уже дело.
— Есть вопросы! — крикнул голос. — Пусть скажет, чем работают мастера?
— Мелом, углём и глиною, — на масонском языке моей степени посвящения сие означало: искренностью, усердием и союзом.
— Пусть ответит, — выкрикнул второй голос, — кто обладал великими познаниями от Бога?
— Моисей, Соломон и все великие философы Иудеи, — отвечал я, заранее зная вопрос и ответ.
— Пусть назовёт сыновей Хамовых![48] — возопил третий голос.
И сие не застало меня врасплох.
— Мицраим, Ханаан и Хуш!
— Отныне! — хором произнесли братья и убрали шпаги.
Начальник с золотым молотком огласил моё масонское имя и тем завершил обряд посвящения. Итак, я назывался Орионом, и ни один непосвящённый не мог догадаться, кто скрывается под сим именем. Впрочем, и для меня остались загадкою многие имена, которые я слышал впоследствии.
Объявили, что на следующую встречу назначены беседы о магии земного и астрального магнетизма, ради которых из Лондона прибудут учёнейшие братья, и после бесед — с показом опытов — состоятся пожертвования и братская трапеза.
Все стали расходиться через три двери, каждая из которых вела во двор. Ко мне приблизилась маска.
— Ты получил высокое имя, мой друг! Испытания позади, впереди труды и подвиги. Тебе установлены срединные двери, выходи через оные и обожди меня справа у крыльца.
По голосу я узнал господина Хольберга, поклонился ему и направился к средним дверям, подивившись, что каждый масон имеет свой вход и выход из ложи. На лестнице меня нагнала ещё одна маска.
— Поздравляю, — сказал густой голос, который я не опознал. — Иных из братьев, видевших тебя в лицо, ты никогда не увидишь в натуре, зато других, не выключая меня, будешь знать лучше, нежели знавал до сего времени. До встречи, почтенный Орион! Запомни, меня зовут Волынщиком!
— До встречи, — отвечал я с достоинством, приметя чуть ниже губы высокорослого Волынщика маленькую родинку. Я покорно ожидал у крыльца, глядя на масонов, по одному или маленькими группками спускавшихся и тотчас же выходивших за ворота, — непрерывно доносился цокот копыт, хлопанье каретных дверец и стук колёс. Неожиданно ко мне приблизились трое мужчин в масках. Двое из них были высокорослы и крепкотелы, третий, шедший впереди, узкоплеч и, пожалуй, тщедушен. Дохнув табаком и благовонием, он произнёс по-немецки быстро, словно захлёбываясь словами:
— Не смущайся, новичок! У нас нет никаких сложностей, потому что нет никакой философии. Жизнь — игра, и надо играть весело. Таковы великие. Подчиняться предначертаниям, образцово выполнять приказ, даже не зная его смысла, — наш удел. Может, мы убиваем себя, подчиняясь, но мы сего не ведаем!
Он засмеялся, кивнул мне и, повернувшись, ступил в сторону. Тут подкатила самая обыкновенная карета. Орденский брат, обернувшись, произнёс фразу, которой я не понял. Сопровождавшие его засмеялись, все сели в карету, и карета тотчас же отъехала.
Рука легла мне на плечо. Подле стоял камергер. Мы вышли за ворота, и он сказал:
— Ты удостоился высокого внимания, Орион! Говоривший с тобою — государь Пётр Фёдорович!..
Как ни насмехался я про себя надо всем напыщенным, рассчитанным на болвана обрядом, известие сие наполнило меня неким самодовольством. Впрочем, в следующую минуту самодовольство сменилось ужасом: «Сам государь пособляет бесовскому заговору, вряд ли догадываясь о его целях, что же мне гордиться таковым государем?..»
47
Хирам (Гирам) — главный мастер при строительстве храма Соломона. Ему приписывалось само изобретение масонских слов и знаков.
48
В Ветхом завете Хам — один из трёх сыновей Ноя, его сыновья — Хуш, Мицраим, Кут и Ханаан.