— А я о вас вспоминал и с сожалением думал, что не увидимся никогда больше — Михеев так и светился весь от удовольствия. Вадим смутился даже, давненько уже никто не встречал его с таким радушием. — А вы сегодня какой-то не такой. Поскромней, что ли, построже, без наигранности…
— Углядели тогда наигранность-то? — спросил Вадим, усаживаясь рядом.
— Ага. Что-то несвойственное вам было. Облик один, а глаза другие. Не вязалось как-то. Или я не прав?
— Правы, очень даже правы. К сожалению, далеко не все друг к другу так приглядываться умеют, и различать, и чувствовать.
— О, если бы умели, то смогли бы избавиться от негодяев…
— И куда бы они делись? — засмеялся Вадим.
— Они были бы просто-напросто отторгнуты обществом, — серьезно сказал Михеев. — Стали бы изгнанниками, никто бы с ними не общался, не принимал в расчет.
— Э-э-э, дорогой мой Юрий, — Вадим закурил. — Здесь что-то не так. Они же ведь тоже люди. И, наверное, жестоко и безнравственно вот так избавляться от них. Это означало бы, что и те, кто изгоняет их, уже и сами не чисты, не человеколюбивы, не сострадательны.
— Да нет, как раз наоборот, эта была бы гуманная мера — изгнать для того, чтобы поняли они, разобрались в себе, исправились.
— А если не поймут? А если не исправятся? А только сделают вид, и будут внедряться, и будут уже сознательно вредить.
— Да вот и я к такому же выводу все время прихожу, — сразу согласился Михеев. Он вздохнул. — А что же делать?
Вадим рассмеялся, но не обидно, а мягко, по-дружески.
— Жить, Юра, жить и радоваться жизни. И верить, верить в добро, в людей, в дружбу и заражать людей этой верой. Вера — как инфекция, как болезнь…
Михеев пожал плечами.
— Жить, — повторил Вадим. — Вернее, чувствовать, что живешь. И думать. Много думать и о многом. Сознавать скоротечность жизни…
— И сидеть сложа руки.
— Что? — не понял Вадим.
— Я говорю, значит, просто думать, и все, и ничего не делать, сидеть, значит, сложа руки.
— Нет, Юра, — хотел было снова Вадим хмыкнуть, но сдержался: интересный разговор получился, интересный и нужный, наверное, этому так ничего еще толком и не увидевшему в жизни парню с костылем. — Нет, Юра. Вот тут я совсем не согласен с вами. Тот, кто много думает, по-настоящему думает — мыслит, сидеть сложа руки не может, не умеет. Мысли его сами по себе к действию призывают, и тогда он начинает работать много и одержимо. Ведь вы же рисуете, верно? Сначала для себя, а теперь хочется, чтобы люди увидели, так? И не тщеславия ради, а чтобы поняли. Смотрите, — я думаю, и это так прекрасно, попробуйте и вы, постарайтесь, научитесь… Ведь так?
— Так, — тихо сказал Михеев и внимательно посмотрел на Данина, а потом как-то сразу засмущался, отвел глаза и, отвернувшись, улыбнулся, как показалось Вадиму, счастливо, легко вздохнул, совсем по-мальчишески почесал затылок, взбив хохолок на макушке, и повторил: — Так. Конечно, так.
Вадим хотел было уже попросить Михеева, чтобы тот показал ему свои рисунки, и подумали бы они вместе, как с ними быть, но увидел тут сквозь подрагивающую, обеспокоенную теплым ветерком листву бесшумно въезжающий во двор автомобиль. Чистенькая, поблескивающая холеными боками черная «Волга» подкатила к подъезду и замерла возле него, чуть качнувшись на упругих рессорах. Клацнули дверцы. Сначала вышел водитель — приземистый, в широкой рубахе, затем с заднего сиденья — пассажир. Высокий пассажир был ладный, немолодой уже, наверно, судя по седоватым волосам, — лица Вадим не увидел, тот все спиной к нему оказывался, — в сером, чуть тесноватом по моде, костюме. Пассажир повел худыми плечами, словно разминаясь, сказал что-то водителю и неторопливо зашагал к подъезду.
— Знаете, кто это? — весело спросил Михеев.
— Нет, — настороженно протянул Вадим и невольно сжался, как на тренировке, нутром чуя, что сейчас последует удар.
— Это отец вашего школьного товарища. Ну того, которого вы спрашивали, Леонида, кажется. Что-то, кстати, давно его не видно, Леонида. Мне мама про отца его рассказывала — он какой-то начальник в городском строительстве. Видите, машина какая- заласканная. Симпатичный такой дядька, улыбчивый. Знаете, он как деловой американец, которых в кино показывают, уверенный, лощеный, с резиновой улыбкой.
— Как? — Вадим повернулся к Михееву.
— Ну резиновой. — И Михеев, не меняя серьезного выражения лица, растянул губы.
— А-а, — произнес Данин и опять перевел взгляд на машину. Шофер стоял, небрежно облокотившись на крышу автомобиля, и блаженно курил.