Москва стала похожа на Ольстер - не только выбитыми домами. Каждую неделю что-то взрывалось, убивали кого-то, брали заложников - может и больше, чем в Ольстере.
Я представлял, как мы сидим за белыми пластмассовыми столиками, под зонтиками, украшенными бессмысленными надписями, и вот, напротив кого-то начинают убивать. Я при этом становлюсь свидетелем.
Но тепло оказалось обманчивым.
Весь июнь лили дожди.
Был у меня зонтик, купленный еще двадцать лет назад отцом моего друга.
И был он куплен в Женеве. Это был немыслимо прочный зонтик - их, помимо женевского, сменилось у меня несколько, а этот все жил. Чинил я тот зонтик несколько раз, и вот, наконец, зонтик окончил свое существование. Долго я бился с ним, вывернутым ветром, стоя на Москворецком мосту. Пока я поднимался на мост, как на гору, рассматривая мокнущие крыши, зонтик глумился надо мной, выворачиваясь то так, то этак, треща спицами. Я, взрослый человек, чуть не заплакал от ярости, когда он хлестнул меня по лицу. Что говорить о чем-то другом, других неудачах, когда ручная вещь не подчиняется тебе. Топая ногами, я размахнулся и швырнул зонтик, будто гранату в моторную часть танка. Зонтик, отправленный в свободный полет, красиво и плавно спланировал с моста и косо вошел в воду.
Там он и поныне. А между тем была ночь, ночь, освещенная прожекторами, ночь государственного праздника, в которую я спустился с моста. По мере этого спуска я приближался к пропитанному низкой частотой мокрому воздуху, огням и зрителям.
На Васильевском спуске ухала музыка, свистели эти зрители - их было бы больше, если бы не дождь. Дождь поливал меня, эстраду, милицейские грузовики и кремлевские стены. Капли воды дрожали на ОМОНовских дубинках и полиэтиленовой пленке, которой прикрывали телекамеры.
Стояли в толпе, переминаясь, парни, двигались в такт музыке девушки. Дождь облепил белые платья вокруг тел, и оттого они казались голыми.
Концерт заканчивался, и толпа начала расходиться. Ровный звук битого стекла - из-под подошв - стоял в воздухе, грохотали сотни мятых пивных банок, а в спину мне били последние аккорды случайно встретившейся мне на пути музыки. Впрочем, даже этот, нелюбимый мною звук, был частью мира, в котором я жил, и нужно было запомнить и его.
Дождь перестал, и я шел по пустому городу, утопая в лужах.
В веселом месяце июне, в перерыве между дождями, шел я с друзьями по Арбату. Там звучала музыка, гитарная - сменялась синтезаторами, в переходе кафельные стены дрожали от металлических звуков из усилителей.
Посередине улицы стояли мужчины и женщины в шляпах и пончо. Гудела дудочка, рокотали гитары, вся компания то стояла, пританцовывая, то отправлялась в путь вокруг контрабаса.
Я понял, что это мои старые знакомые, и долго слушал - песню за песней, вспоминая отчего-то Крым: душную ночь и давнишних коктебельских лабухов.
В промежутках круг, образованный зрителями, обходил черноволосый музыкант и пытался продавать кассеты с записями.
Потом пришли, тоже приплясывая, пьяные рэкетиры, и мятые бумажки из контрабасного футляра перекочевали в их руки. Музыканты продолжали играть, рэкетиры, все так же дергаясь, подпевая, хлопали в ладоши - и они были страшны.
Это сюжет, поэтому я прямым ходом вернусь к литературе.
Придя домой, я начал читать старые журналы.
Дождь перебирал листву во дворе, на зеленом сукне стола лежали ломкие рассыпающиеся страницы, в свете лампы рубиново светился стеклянный чайник. Читать старые журналы - все равно, что глядеть на стариков.
Я люблю глядеть на стариков с их сухими костистыми телами. Именно сухими и костистыми, потому что худые старики живут дольше.
Худые становятся старше. Они красивы.
И мой старик - тоже.
В газете я прочитал, что умер Ким Ир Сен. Великий вождь и учитель умер, хотя обещал прожить еще лет двадцать.
Я вспоминал корейских офицеров, которые учили меня премудростям восточной кухни в обмен на внеплановые занятия по русскому языку.
Офицеры были маленькие и аккуратные, совсем непохожие на родных советских корейцев, продающих маринованную свеклу на базарах.
Я почти успевал подружиться с ними, но вдруг они становились холодно-отчужденными и вскоре сменялись другими корейцами - такими же маленькими и аккуратными.
И вот Ким Ир Сен умер. Мне, как в кино, показали тот, старый мир и этот. Потом сменились механики, вставили новую пленку, и пошел другой фильм. Умер Ким Ир Сен, и из старых киномехаников, тех, кому все время кричат "Сапожник!", остался один Кастро, который на другой стороне земного шара хранил свои социалистические завоевания.
Меня привезли на офицерскую свадьбу. Приятель мой женился во второй раз, и я хорошо помнил его первую свадьбу. Тогда мы с Багировым приехали в Забайкалье. Была настоящая дальневосточная зима, и едва мы выпрыгнули из автобуса, как сразу утонули по пояс в снегу.
Прямо перед нами ехал раскрашенный в зимний камуфляж БТР-80, который волок за собой тракторные сани. На броне вместо пупса сидел пьяный прапорщик с гармонью, а на санях приплясывала, гуляла свадьба.
Жена бросила молодого лейтенанта через год.
И вот он женился по второму разу, а на следующий день улетал в Душанбе - к новому месту службы. Нас роднила давняя любовь к горам, к перемещению по их складкам и, несмотря на то, что виделись мы редко, радовались друг другу, как мальчишки.
Только вот Багиров куда-то пропал, и некому, кроме меня, из нашей старой компании было поздравить новобрачного.
Я поднимал стакан, желал молодожену добра и боялся за испуганную невесту с большим животом, потому что уже отвык бояться за друзей, а за девочку еще можно было бояться, хотя она знала, что выходит замуж за офицера.
Было это на окраине, и были на этой свадьбе родственники - деревенские мужики и бабы - откуда-то из-под Рязани.
Я стоял на балконе с полковником Генерального штаба. Полковник ждал служебную машину, а пока рассказывал мне о жизни.
- Нет, - говорил он, - если проведут совместные учения с американцами, я уйду из армии... У меня над столом две фотографии - капитуляция Германии и то, как наш министр иностранных дел подписывает договор о разоружении... Уйду, мне и так по восемьсот баксов в месяц капает - от коммерции...
Но в спину нам уже билась песня, слаженная, чудесная, звучал чистый сильный голос жениха и такие же чистые голоса крестьян, подхвативших ее. Песня отражалась от стен, звенела неиспользованными бокалами в серванте...
"Когда она умолкнет, - думал я, - ждет меня долгое путешествие домой. Вот уж и друг мой заводит свой мотоцикл под окном, все не может завести, но заведет, несомненно, и помчимся мы по ночной Москве".
Однако вспомнил я и о старике, который ждал меня дома. Нельзя было удаляться слишком далеко от старика, который не всегда способен найти себе пропитание сам.
Я вспомнил о том, как кот из нижней квартиры выползает на подоконник и спит на солнце, а просыпаясь - выглядывает в открытое окно: что там, на улице? Не идет ли загулявший с вечера хозяин?..
Чем-то он был похож на моего старика.
В начале лета были у меня разные дела, и очень хотелось выполнить их все по списку. Но дела жили независимо от меня. Время наставало предотъездное, а путь лежал - на Кавказ.
А потом, уезжая, очень хотелось вернуться и упорядочить свою жизнь, но знал я, что на обратной дороге желание это пройдет.
Так и случилось.
Но пока я сидел перед огромным письменным столом Иткина и получал указания.
- Вам передадут отчет, - говорил он. - Вы получите все бумаги, но запомните: больше всего меня интересует нефтеперерабатывающий завод. Нужно понять, что с ним сейчас происходит, а важнее всего - что с ним может произойти.
На этот раз я ехал с напарником. У меня было свое дело, а у него свое - мы не интересовались подробностями. Напарник мне достался огромный, тоже похожий силуэтом на овал, однако меня мирила с ним его молчаливость. Только в поезде, разглядывая через окно красивых женщин на станциях, он произносил оценивающе несколько слов: