Утром этого пересменка между странствиями я, лежа на кровати, размышлял - к кому я понесу свой сыр. Сначала я резал сырные круги пополам, а потом - на четвертинки. Сыр кончался, и надо было куда-нибудь ехать.
Пока же я ехал только в метро и думал о старичках, встречавшихся мне по пути. А был бы я сам старичком и вез бы сыр своей родне - был бы с этим сыром, завернутым во влажные тряпочки, суетлив и жалок.
Но была бы в таком старичке своя правда - маленькая стариковская правда. Сырная.
Но пока я обнаружил, что в Москве открылась выставка Дали, снабженная многочасовым хвостом посетителей.
Я попал туда на халяву, случайно. Несколько грузин-малолеток вместе с русскими девушками решили посмотреть на Дали. Одна из девушек и пригласила меня.
Мы ехали по Москве в красивой машине, и жаркий воздух в ней был наполнен запахом духов и гортанной грузинской речью.
Говорили о тбилисском ОМОНе и его командире, о каких-то убийствах. Говорили о войне и о войне в Осетии, о войне вообще, как о мужском занятии - брат одного из мальчиков был одним из командиров "Мхедриони".
Говорили, а я помалкивал. Что мне было до чужой войны? И все же я слушал.
Так я получил возможность ходить по залам, разглядывая перепончатых человечков, столик с сувенирами-постерами: галстуками, причудливыми часами и, конечно, - публику.
Стояла жара, и по выставке бродили женщины - загорелые и еще нет. Загорелых было больше, и в многочисленные разрезы одежды высовывались коричневые и бронзовые руки и ноги.
Все женщины отчего-то, как и мои спутницы, пришли туда со жгучими мужчинами неясных восточных и южных национальностей. Может, загар делал мужчин такими жгучими. Мужчины, казалось, размышляли о том - кого интереснее потрогать - скульптуру с выдвижными шкафчиками вместо груди или свою подругу.
После этого меня привезли в чужую ночную квартиру, где нечего было есть, и нечего было делать - потому что за девушками пришли и опять повезли куда-то в ночь, а про меня забыли.
Тогда я снова уехал, и вдруг оказался на другой улочке - кривой и горбатой, по которой гнали трех коз.
Имена у этих коз были - Сара, Боря и Рома. Сидя на этой улице рядом с рюкзаком, я стал думать о том, что давно вот согласился с тем, что не стоит возвращаться в прежние места, но все-таки возвращаюсь.
Я возвращался в прежние места и вот снова приехал в Крым, даря этой земле две недели неоплаченного отпуска. Хотя я и был теперь отдыхающим, без всяких первоначальных экспериментов с путешествиями и случайными встречами, мое настроение не вполне вписывалось в спокойствие кривой улицы. Я ожидал дороги, а приходилось проводить время, пока друзья ищут комнату.
Через некоторое время появились передо мной мои спутники, оба в дорожной пыли - девушка, похожая на маленького зверька, ежика в тумане, и человек, колеблющийся на ветру.
Мы поселились вместе. Прохлады не было, даже когда мы пили пиво, от частых разбавлений ставшее безалкогольным. По утрам я писал, сидя за столом в центре комнаты и, время от времени, оглядываясь на спящих справа и слева от меня. Я приказывал героям ходить туда или сюда. Однако герои не всегда были послушны и не всегда подчинялись приказам беспрекословно, точно и в срок. Это напоминало странную игру в шахматы с самим собой.
Но вскоре пришлось снова ехать, и мы слушали в автобусе разговоры девочек, которые наперебой кричали друг другу о том, за что их послали в Артек - за народные танцы, за олимпиаду по украинской словесности, за ботанический кружок, за первое место в неизвестном соревновании.
Наши пути разошлись, и я остался жить в Симферополе. Жил я у старого друга в его новокупленной квартире, а квартира его была набита теми вещами, которые обычно служат свидетельством достатка.
Бегал по комнатам старший сын, а младший, сморщенный и угрюмый, лежал на руках матери. Сначала я бесцельно ходил по городу - все как-то не удавалось, не придумывалось занятие. А когда я решил разведать новый путь вдоль реки, ко мне прицепилась ничейная дворовая собака, цапнув за ногу.
Впрочем, на своем пути я видел много интересного. Пришел при мне в один магазин бандит. Это был настоящий мелкий бандит, с килограммовой золотой цепью на шее, с золотым же крестом, коротко стриженный, почти бритоголовый.
И он с любой своей стороны был похож на овал.
Он пришел, и, раскачиваясь на носках, говорил:
- Вот, мой братан купил у вас на прошлой неделе стиральную машину... Вот эта, вот "Bosch", она круче будет, круче!?.. А то я куплю...
Через несколько дней все снова наладилось.
Я придумывал, сочинял другой мир, и в нем - другую жизнь.
Какая это работа, разве это можно назвать работой? Это было воспоминание, искаженное временем, то состояние, в котором вспоминается больше, чем было на самом деле.
Мой герой, городской мальчик, выбегал ночью на улицу. Там, в скудном свете фонарей, двигались танки. Был давний год, и хотя перед мальчиком перемещались странные, неведомые ему, мальчику, машины - огромные, приземистые, с диковинными толстыми пушками, лежащими на броне, я знал, чем кончится эта история, но отрезвление разгадки, меня занимало гораздо меньше, чем процесс восстанавливания несуществующего мира.
Зеленое бронированное зверье, фыркая, ползло не мимо меня, а мимо мальчика.
Одних монстров сменяли другие - юркие и быстрые, с узкими гусеницами.
Асфальт превращался в белый порошок, и мой мальчик ощущал на своих губах запах этой асфальтовой пыли, гари и чада двигателей.
Время от времени, возвращаясь в летнюю реальность, я обнаруживал себя то у берега городской реки, то в открытом городском кафе. Я сидел там и наблюдал, как разгорается урна у входа - столика через три от меня. В этом кафе, отвлекшись от своих черновиков, я начал письмо в Германию. Я писал женщине, в реальности существования которой уже начинал сомневаться, о странных своих философских мыслях, а вовсе не о том, о чем следовало бы написать.
"Анна, - писал я, - я много думаю о зле. Зло вездесуще, оно похоже на загадочную жидкость теплород. Зло живет по своим законам, возникает из ничего и никогда не исчезает бесследно. Неизвестно, как с ним бороться, а бороться с ним нужно, потому что, когда его скапливается слишком много в одном месте, люди начинают обижать друг друга, бить или просто убивать". Я писал очевидные вещи, которые до меня повторяли сотни людей, но ведь должен кто-то был повторить это сейчас.
Время шло, писание мое подходило к концу, урна потухла, и прилетели осы. Тем летом я понял, какое бедствие осы для пьющих сладкие и терпкие вина Юга.
И еще я завел привычку бывать в другом кафе, оно работало дольше, и там, за железным забором, как в клетке, сидели крепкие мужики, игравшие в нарды.
Я сидел и смотрел на этих мужиков - в расстегнутых рубашках, с седым мехом на груди.
Все они были одинаковые будто близнецы, и счет в игре у них тоже шел одинаково - полтора миллиона сюда, а еще половина - туда.
Я разглядывал игроков в нарды и вспоминал довоенный Сухуми, где на набережной видел таких же мужиков, даже, казалось, в таких же рубашках. Спокойные и внушительные люди, они сидели за столиками и пили кофе. Кофе этот был похож на черную сметану, он лился в чашки медленно, был вязок и плотен. Эти самодостаточные и уверенные в себе жители южного города, не знающего войны, время от времени включались в разговор, поднимались, исчезая на час или два, но, снова возвращаясь, снова говорили о чем-то своем. Запах кофе плыл по набережной, смешивался с запахом моря, жареного мяса, смешивался с музыкой открытого сухумского кафе, смешивался с цветом и звуком Сухуми. Длился день южного города...
Крепкие мужчины, сидевшие у берега Салгира, вызывали поэтому во мне радость. Мне нравилось смотреть на них, и я получал от этого почти физиологическое удовольствие.
Был уже вечер, появились на дорожках незагорелые местные девушки в коротких платьях, безжалостно накрашенные и крепко надушенные.
Патруль сгонял последних отпущенных в увольнение солдат. У этих солдат, да и у самих патрульных был врезан в кокарду синий кружок с трезубцем.