— Я и сейчас не могу отрешиться от мысли, что это была хорошая семья, — Костырин развел руками, — сейчас не могу понять, кто же виноват в случившемся.
— Кто виноват? Вопрос, который очень легко срывается у нас с губ. А может быть, это не вина, а беда? Беда занятых людей, которые перекладывают тяжесть воспитания детей на комсомол, на школу. А школа адресует упреки родителям. И, наверное, не без оснований.
— Тут вы правы, — согласился Костырин, — мы, педагоги, не всегда работаем в контакте с родителями и с комсомолом. А иногда, как известные лебедь, рак и щука, тянем в разные стороны… — Помолчал и спросил: — А у вас есть дети?
— Есть, — ответил Андрей Аверьянович. — Дочь Алена, живет в Ленинграде, работает в Русском музее — искусствовед. Взрослый человек. У нас тоже была благополучная семья, дочь не доставляла хлопот, и я не очень-то много знал о ее внутреннем мире. И мать знала не больше, хотя и была, как Вера Сергеевна, учительница. Занятые люди… Вы бывали у Седых дома? — вдруг спросил Андрей Аверьянович.
— Бывал. — Костырина несколько озадачил этот поворот в разговоре.
— Как по-вашему, кого из сыновей больше любит Вера Сергеевна?
— Они очень ровно относились к детям.
— Они — да, а она?
— Я не замечал, чтобы она кого-то из сыновей выделяла.
— Да, она человек выдержанный и умеет владеть собой.
— Что вы хотите этим сказать?
— Она и себя, наверное, хотела убедить, что любит сыновей одинаково.
— Вы думаете, она больше любила Олега и этим…
— Я думаю, что она больше любила Игоря, старалась скрыть это, но любовь скрыть трудно.
— Но что из этого следует?
— Это может объяснить поведение Олега… Давайте выпьем за него. Несмотря ни на что, мне этот юноша симпатичен.
— Не очень понимаю. Вернее, совсем не понимаю, что вы имеете в виду, но выпить согласен, — Костырин поднял рюмку. — За то, чтобы мир и счастье вернулись в семью Седых.
— Боюсь, что вернуть мир и счастье в семью Седых не просто. И если они туда вернутся, то не скоро.
Они выпили, и через некоторое время Костырин стал прощаться. Андрей Аверьянович, по его мнению, говорил, загадками и ничего определенного не сказал, но все равно беседой он был доволен и уходил обнадеженный, о чем и сообщил хозяину в коридоре, горячо пожимая ему руку.
Оставшись один, Андрей Аверьянович убрал со стола, посидел на диване, прикрыв глаза, будто дремал. Потом потянулся было за книгой, но так и не взял ее. Он признался себе, что испытывает волнение перед завтрашним судом. Предстоит решить не простую задачу: доказать судье и народным заседателям, что человек, признавший себя виновным, преступление не совершал. И обвиняемый не поможет ему, скорее будет мешать.
11
На возвышении длинная деревянная кафедра, выкрашенная в жиденький желтый цвет, три стула с высокими спинками: в центре (спинка повыше, с гербом) для председательствующего, по бокам — для народных заседателей. В зале шесть рядов казенных скамеек с прямыми спинками, между ними проход. Ближе к судейскому столу, одна против другой, две низкие трибунки того же желтенького цвета — для обвинителя и защитника. Ближе к скамейкам загородка для подсудимого.
Знакомый Андрею Аверьяновичу зал районного суда. Когда он входит сюда, ему обычно является в голову одна и та же мысль: «Тесновато живет еще наша юстиция».
Пока что в зале немноголюдно. Десятый «А», который мог бы явиться сюда в полном составе, занимается, свидетелей тоже здесь нет — ждут вызова в соседней комнате.
На передней скамье, сложив сухие руки на животе, в черном кружевном шарфике на седой голове сидит пострадавшая — Анна Георгиевна Козлова. Она не без опаски и в то же время с жалостью поглядывает на загончик, в котором, ссутулясь, примостился подсудимый. Его стерегут сидящие возле загончика два милиционера в кителях с ясными пуговицами и сержант милиции, который по распоряжению судьи приглашает свидетелей и следит за порядком в зале.