Я — Луи де Конт, паж Жанны.
Моя дама не такая, как все другие дамы. Моя дама особенная.
Все пажи, которых я знаю, целый день тащат в руках шлейфы своих дам, бегут за ними следом, как комнатные собачонки. Моя дама не такая, никаких шлейфов не признает. Моя дама воительница, амазонка, вроде как та древняя Пентесилея, которая сражалась под Троей с Ахиллом.
С такой дамой меня ждут странствия, и приключения, и битвы. Кто знает, может статься, я схвачусь в кровавом поединке с самим сэром Джоном Фальстафом, и он рубанет меня своим мечом, и на всю жизнь у меня останется на щеке почетный рубец, и про меня будут говорить:
«Вон идет доблестный рыцарь де Конт!»
И, раненный, истекающий кровью, я возьму его в плен, и он предложит мне за себя огромный выкуп — сто тысяч ливров золота. Но я гордо откажусь и воскликну:
«Ступайте! Я отпускаю вас».
Что мне выкуп! Я жажду славы!
Но не могу же я сражаться в шелковой курточке. Мне нужны латы.
Вот я и говорю этому д'Олону, оруженосцу моей дамы:
— Где бы мне раздобыть латы? А он отвечает:
— А на что тебе латы, скверный мальчишка?
Я меряю его взглядом с ног до головы и говорю:
— Я покорнейше просил бы вас не называть меня всякими именами. Мой род познатней вашего.
Он не обращает внимания на мой презрительный тон и повторяет:
—Что тебе вдруг понадобились латы?
Я говорю:
— Если вы понатужитесь и вам удастся пошевелить мозгами, то, может быть, вы сообразите, что паж обязан всюду следовать за своей дамой. И когда мне случится сопровождать мою даму на поле битвы, я не хотел бы, чтобы вражеская стрела пронзила мою юную грудь.
Он отвечает:
— Этого не случится,— и уходит.
Ладно же! Вырос большая и здоровая дубина, так уж вообразил, что может разговаривать со мной, будто я младенец в пеленках.
Ладно! Следующий раз я ему расскажу про Давида и Голиафа. Может быть, он этого не знает...
В этот день моя дама легла отдохнуть после обеда и отпустила меня. Я недолго поболтался по дому, прислушиваясь ко всяким разговорам, но ничего любопытного не услышал и решил прогуляться по Орлеану. Мы тут всего четыре дня, и я еще не успел как следует рассмотреть город.
Выхожу я на главную улицу и вижу, едет большой отряд вооруженных всадников. Это бретонцы Жиля де Рэ, крепкие ребята, приятно на них смотреть. А за ними, как полагается, бегут мальчишки и вопят во всю глотку.
Я хватаю одного из них за шиворот и спрашиваю:
— Что тут происходит?
Он извивается как червяк, старается вырваться из моих рук и пищит:
— Разуй глаза, коли не ослеп. Не видишь, что ли? Это наше храброе войско едет за Бургонские ворота лупить англичан в Сен-Лу.
— Так бы ты сразу и сказал,— говорю я, отпускаю его и даю ему на прощание легонький подзатыльник.
Отряд проходит, и на улице становится пусто и тихо, и я вижу, что здесь мне нечего делать.
Я возвращаюсь домой и поднимаюсь в спальню моей дамы — узнать, не нужен ли я ей. Но она еще спит, и я покамест сажусь на подоконник и смотрю на улицу. Но там тихо и смотреть не на что.
И вдруг моя дама кричит страшным голосом:
— Французская кровь льется наземь! Она вскакивает и кричит:
— Где мой конь? Наши люди бьются, и их убивают!
Она кричит мне:
— Ах, скверный мальчишка, почему ты не сказал мне, что наши люди сражаются?
Она кричит:
— Д'Олон! Д'Олон!
Он вбегает, и она приказывает ему вооружить ее. И не успел он еще застегнуть последнюю пряжку на ее белых латах, а она уже сбежала по лестнице вниз и кричит:
— Где мой конь?
Я бегу вслед за ней, а она уже на коне, и д'Олон рядом, и вдруг она говорит:
— Я забыла мое знамя.
Я бегу за ее белым знаменем и подаю его через окно, и она хватает его и скачет прочь, и д'Олон рядом с ней, а меня оставили дома.
Я кричу:
— Подождите! Подождите! Но они уже ускакали.
Перед окном небольшой отряд солдат садится на коней. Я прыгаю в окно, на ходу обрываю завязки, на которых мой кошелек подвешен к поясу, подбегаю к одному из солдат, сую ему в руку кошелек, хватаюсь за луку седла, и мы мчимся вдогонку за моей дамой.
И уже за нами, кто бегом, кто верхом, орлеанские горожане, увидевшие белое знамя и спешно вооружившиеся.
Моя дама задержалась у ворот, пока спускают подъемный мост, и здесь мы нагоняем её.
Навстречу нам двое людей тащат третьего на носилках.
— Эй! — кричит моя дама.— Что случилось с этим человеком?
— Он ранен под Сен-Лу,— отвечают они.
— Не могу я смотреть, как льется французская кровь! — восклицает она, и мы скачем дальше.
Навстречу нам беглецы, остатки отряда, разбитого под Сен-Лу. Моя дама, высоко подняв свое знамя, кричит:
— Вперед! Вперед! С нами победа!
И все эти беглецы, и многие из них раненые, поворачивают и снова бросаются; в битву.
И вот мы на валу, и кто-то поджег частокол, и мы бьемся в густом дыму, а мне нечем биться — у меня нет меча,— и я только кричу не своим голосом сам не знаю что.
И под нашим натиском англичане отступают, и мы рубим их, и колотим их, и уничтожаем их. И вот уж их остался всего какой-то десяток, и они позорно бегут. И мы победили, и Сен-Лу наш. Тут моя дама замечает меня и говорит:
— Ах, скверный мальчишка, что ты здесь делаешь? Ведь тебя могли ранить.
— Вот еще! — отвечаю я.— Да за широкой спиной моего солдата было мне безопасней, чем за крепостной стеной.
Она говорит:
— Чтобы это было в последний раз. А не послушаешься, велю тебя выпороть.
Но я думаю про себя: «Там видно будет!» — принимаю покорный вид и послушно следую за ней.
Глава пятая
ГОВОРИТ ЖАН ДЮРБРА
Я — Жан Дюрбра, гражданин города Орлеана. Я мясник. У меня дом в Овечьем тупике, лавка на рынке, и я поставляю мясо во все богатые дома. И оттого у меня повсюду приятели и знакомцы, и мне становится известно все, где что делается или говорится.
Вечером пятого мая, в день вознесения, сижу я в большом кресле в своей комнате и вдруг слышу, кто-то царапается в дверь. Мне лень подняться, я думаю, что это какой-нибудь охотник тащит мне в потемках дичь, пойманную на чужой земле, и я кричу:
— Дерни за веревку, и задвижка сдвинется. Дверь открывается, и там стоит Жакмэн, слуга
господина советника Кузино. Он оглядывается во все стороны и возглашает громовым шепотом:
— Предательство!
Я не очень-то пугаюсь. Этот Жакмэн хороший человек, но известный враль, гораздый на выдумки. С ним не соскучишься. И я говорю:
— Э, приятель, разве такие слова вопят на пороге, чтобы вся улица слышала? Заходи, выпьем по кружечке.
Он закрывает дверь, садится на скамью, залпом выпивает вино, которое я ему налил, и, выпучив глаза, говорит гробовым голосом:
— Рыцари и графы порешили меж собой всех нас истребить до смерти.
— Да ну? Неужто всех? — спрашиваю я и все еще не верю и улыбаюсь.
— Всех горожан, способных носить оружие.
— Жакмэн, ты врешь,— говорю я.— Я сам не слишком люблю этих знатных господ. Толку от них немного, а пользы никакой.
— И они...— начинает Жакмэн.
Но я еще не высказал свою мысль до конца. У меня своя лавка и свой дом, и в своем доме я хозяин и не люблю, чтобы меня прерывали, и я говорю:
— Я помню, как граф Клермон со своими овернцами не пожелал защищать наш город и удрал со своим войском в Блуа. И многие другие капитаны покинули Орлеан, уводя свои отряды. По правде говоря, одни мы, горожане, несем всю тяжесть осады. Все они хвастуны и трусы, и враг чаще видит их в спину, а не в лицо. Но это одно дело, а истреблять нас — это уж совсем другое. Какая им в том выгода?