— Ты помнишь,— говорит Жакмэн.— А они тоже помнят. Они это помнят, как после каждого поражения горожане швыряли в них грязью и камнями и грозились стащить их с коней и избить палками. Они это не забыли. А теперь они решили отомстить нам и заодно задешево добыть себе славу.
— Жакмэн,— говорю я,— перестань загадывать загадки и расскажи толком. Потому что я начинаю думать, нет ли тут действительно какого-нибудь коварства.
— Есть коварство! — восклицает Жакмэн.— Есть коварство, и предательство, и злой умысел! Уж ты мне поверь, Жано, потому что я сам все слышал своими ушами.
Я теряю терпение и показываю ему кулак. У меня кулак большой и тяжелый. И Жакмэн поспешно начинает рассказывать.
— Сегодня после полудня они собрались у нас в доме — господа Ла-Гир и Ксентрай, у которых замки в Гаскони, и граф Дюнуа, начальник гарнизона, и старый господин Гокур, наш губернатор, и красавчик герцог Алансон, и господин де Рэ, которого вчера отлупили под Сен-Лу, и еще другие. И они стали совещаться. Они все в большой обиде, что Жанна взяла Сен-Лу без их помощи, с одними нашими горожанами, после того как бретонцы бежали от англичан. И теперь они порешили утереть нам носы, сами, без нас и без Жанны, взять сильный форт Огюстен. Лакомый кус, а подступиться боязно. Им страшновато, что англичан там чересчур много и еще к ним пришло подкрепление. Не то войско, которое приведет Фальстаф,— то еще, говорят, не вышло из Парижа, — а другая подмога, и, говорят, сильная. И наши господа придумали военную хитрость. Одним концом палки по англичанам, а другим по нас.
— Ой, не тяни,— говорю я.— Что они придумали?
— А они придумали, что скажут нам, будто теперь, когда Сен-Лу пал и доpora на восток свободна, хорошо бы освободить и западную дорогу: взять крепость Сен-Жан-дэз-Оржеил.
— Это большая крепость,— говорю я.— Четыре башни по углам. И сильный гарнизон. И англичанам нетрудно прислать туда еще людей с левого берега, с Турели или Огюстена.
— Вот, вот,— говорит Жакмэн.— На это они и рассчитывают. Они хотят уговорить Жанну со всеми нами направиться с раннего утра под Сен-Жан, они будто тоже присоединятся к нам. А на самом деле они подождут, пока англичане перебросят войска из Огюстена в Сен-Жан, и пока нас там будут убивать, они переправятся через реку и без большого труда возьмут Огюстен, и будет им, нашим знатным господам, и слава и победа.
— Этому не бывать!! — говорю я, стукаю кулаком по столу и дубовая столешница трескается.
— Этому не бывать,— говорю я,— пусть мне не забивать скота и не торговать с прибылью, если мы попадемся в эту ловушку.
Сами пойдем спозаранку, возьмем Огюстен, пока господа еще спать будут. Ты иди, а то как бы тебя не хватились, а я предупрежу цеховых мастеров, и они предупредят других горожан, чтобы все они, вооружённые, чуть свет собрались у Бургонских ворот.
И вот наутро мы все собираемся у Бургонских ворот, а стража не отпирает ворота и отказывается спустить мост — губернатор, старикашка Гокур, не велел, и все тут.
Мы сперва с ними спорим и ругаемся, а затем идут в ход кулаки, и уже кое-кто обнажил меч. И тут является Гокур и приводит с собой еще солдат, и они отталкивают нас от ворот, и уже потасовка грозит перейти в побоище. Я кричу:
— Бегите за Жанной! Скорее!
И вот она скачет на коне, как была, еще без доспехов — так она торопилась. Она подлетает к Гокуру, на всем скаку осаживает коня и кричит:
— Вы дурной человек! Хотите вы или нет, они выйдут из города и возьмут Огюстен, как взяли Сен-Лу.
И Гокур приказывает открыть ворота. Наша Жанна кричит:
— Идите без страха! Я скоро буду с вами! — и возвращается, чтобы вооружиться.
А мы переходим по мосту через ров и идем к Новой башне, туда, где на берегу реки лежат лодки.
В полной тишине мы переправляемся на островок Мартине. Он зарос вязами, и листья уже распустились. Под их завесой англичанам не видать нас. Осторожно проскользнув узким протоком, мы высаживаемся на Полотняный остров. Здесь нас тоже не видно в густом ивняке. И теперь, уж ничем не скрытым и незащищенным, осталось нам пересечь рукав реки между Полотняным островом и левым берегом. Мы связываем лодки одну с другой, носом к корме, и перебегаем по этому временному мосту.
Но английские дозорные уже увидели нас с верхушки башни и трубят к оружию. На вал выходят английские стрелки. Они в красных кафтанах, у них луки выше человеческого роста, они стреляют без промаха, и никакое войско перед ними не устоит.
А у нас нет луков, и биться мы можем только врукопашную. Пока добежим, многие падут убитыми. И Жанны еще нет, все еще нет, и мы без нее как стадо без пастуха.
Но так мы злы и на англичан и на господ военных, наших защитников, оставивших нас без защиты, и на самих себя — зачем у нас сердце ёкает, хочет провалиться,— что будь что будет, мы все, как один, нагнув голову, стиснув зубы, кидаемся вперед.
Английские стрелки перепрыгивают через частокол, бегом спускаются с вала, все разом останавливаются и осыпают нас градом стрел.
Но мы ведь не солдаты, мы мирные горожане — булочники, сапожники, мясники и портные. И когда мы видим, как наши соседи падают, пронзенные стрелой, и корчатся на пропитанной кровью траве — что ж, не приучены мы этому кровавому ремеслу,— и мы, как один, поворачиваемся и бежим.
Тут, поблизости от того места, где мы ступили на берег, развалины небольшой крепостцы. Мы прячемся в ней, чтобы передохнуть, собраться с духом и вновь броситься вперед. Но многие из нас не выдержали страха, убежали по мосту из лодок на Полотняный остров.
А англичане наступают.
Их лучники построились бороной. Как только передний ряд спустит свои стрелы, пока они вновь натягивают лук, второй ряд стреляет между их плеч. Оттого стрелы летят непрерывно. Огибая лучников с двух сторон, несутся верховые отрезать нас от моста.
В этом отчаянном положении остается нам только сражаться, если мы не хотим, чтобы свернули наши безгласные шеи, будто курам на заднем дворе.
Мы кидаемся вперед и отражаем их нашим натиском. Они отступают к валу и опять бросаются на нас, и мы сталкиваемся, и нас отбрасывают, и мы набрасываемся, и такая толчея, будто на Луаре в бурную погоду.
И я бьюсь, а сам думаю, что уж не быть мне живым, своими ногами отсюда не уйти. И я думаю: кому же достанется мое достояние, которое я многолетним трудом нажил? Я вдовый, и детей у меня нет, одна дальняя родня, а я с ними который год в ссоре.
Им всё и достанется. Обрадуются. Остаться бы живу, в тот же час подберу бездомного сиротку — будет мне вместо сына.
Ни к чему эти мысли, и спасения не приходится ждать.
И внезапно — вот оно, спасение!
По мосту из лодок скачет белый конь. Белое знамя острием направлено па англичан. Жанна! Жанна! Спасение наше!
Она скачет по мосту, и с ней Ла-Гир, и Ксэнтрай, и тысяча их, гасконцев. Она кричит:
— Вперед, вперед!
И сердце у нас взыграло в груди, и храбрость прибавилась, и сила возвеличилась.
От яростного нашего наступления англичане бегут с поля, а мы за ними и взбегаем на вал Огюстена, и Жанна водружает на валу свое знамя.
К англичанам спешит подкрепление из Турели, и они снова отражают нас. Подлые твари, они раскидали под валом железные шипы — повредить нашу конницу, и Жанна, в пылу битвы соскочившая с коня, наступает ногой на пронзительное острие.
Но уже скачет к нам подмога — Дюнуа и де Рэ, и с ними их отряды. Мы второй раз берем вал, и Жанна, раненная, но будто неуязвимая, вторично водружает на нем свое знамя.
Тут начинается такое, что я ничего уже не вижу и не помню и только бью, бью тяжелыми моими кулаками по английским ненавистным головам, будто быков оглушаю на бойне. И ничего я не слышу в шуме и грохоте, только Жаннин зов:
— Вперед! Вперед!
И англичане бегут. Жалкие их остатки спасаются в Турели.
Жанна, победоносная, вновь верхом на коне. Белое знамя высоко поднято. Она отдает приказ сжечь Огюстен, чтобы англичане никогда уже не могли вновь занять крепость.
Огюстен горит гигантским факелом — пламя вздымается к темному небу, отражается в реке. Я вдруг вижу, что уже настала ночь, и я довольно потрудился.