Глава шестая
ГОВОРИТ
УИЛЬЯМ ГЛАСДЭЛ
Я — Уильям Гласдэл, командующий английским войсками на левом берегу реки.
Вчера поздно вечером французы взяли Огюстен и подожгли его.
Огюстен горит всю ночь. Зарево освещает полнеба, и темная земля, и истоптанные битвой виноградники испещрены бесчисленными кострами.
Французы не вернулись на ночь в город, ждут утра.
Эту ночь я не сплю. Я обхожу Турель от вала и до верхушки башни. Турель построена крепко, и мы ее еще укрепили. Взять ее невозможно, потребуется не меньше трех месяцев осады.
У меня храбрые и опытные солдаты, и среди них многие знаменитые рубаки — Том Рейд, Дик Хаук, Том Джолли, Черный Гарри.
Я говорю Гарри:
— Почему солдаты не спят? Надо бы им отдохнуть перед завтрашним днем.
Он отвечает:
— Они боятся, что орлеанская колдунья наложила на них заклятье и все они погибнут. Они говорят, что на ней печать дьявола и оттого она неуязвима.
Я говорю:
— Пусть она покажется на полет стрелы — никакой дьявол ей не поможет.
Но он возражает:
— Колдуны не боятся железа — ни меча, ни стрелы. Их могут уничтожить только огонь и вода.
Мне самому не по себе, но я громко смеюсь и говорю:
— Не унывай, Гарри. Мы сожжем ее тело, а прах утопим в реке.
Черный Гарри еще мрачнеет и бормочет:
— Сперва надо ее поймать. А она зачарована.
Я приказываю дать солдатам вина, поднять их дух. Но эти забулдыги, эти пропойцы, не хотят пить. Они боятся, что колдунья силой волшебства отравила вино.
Светает, гаснут звезды, погасли костры в виноградниках. Огюстен догорел. Серые полосы дыма тянутся под рассветным небом. Все тихо.
Нет у меня привычного подъема перед битвой. Может быть, и я зачарован. И чтобы разорвать эту проклятую тишину, гнетущую паутину молчания, я приказываю начать бомбардировку города. Каменные ядра летят через Луару, пособьют отвагу колдуньиных солдат.
Но уже трубят их трубы, и они идут на приступ. Они тащат лестницы, приставляют их к валу и лезут на нас. Мы сверху обливаем их кипящим маслом, закидываем камнями, рубим и колем.
То они прорываются через частокол, то мы снова отгоняем их через ров. Как молния маячит среди них колдунья в белых латах.
Я кричу:
— Кто попадет в нее, тому десять золотых монет. Стрелы летят и не могут ее поразить.
Я кричу:
— Кто собьет колдунью, тому двадцать золотых монет и серебряный кубок в придачу.
Том Джолли выхватывает лук у одного из стрелков. Он натягивает тетиву, и наложенная на нее стрела долго движется вправо и влево за скачущей на коне колдуньей. И вот он спустил тетиву, и стрела летит и, проникнув в узкую щель меж пластинами вонзается в грудь колдуньи, и она падает, и ее уносят.
— Победа! Победа! — кричим мы и бросаемся вперёд.
Французы бегут, и мы преследуем их до самых развалин Огюстена.
Колдунья убита, дьявол не помог ей. Заклятие снято, и победный рев наших труб доносится за реку.
Уже французы повернулись спиной, готовы бежать, когда внезапно колдунья появляется вновь. Она верхом на коне, и нету стрелы в ее груди. Эта стрела была о четырех острых зазубринах, такую не вытащишь из тела. Дьявол, дьявол помог своей служанке, оживил мертвую.
Французы снова перед валом Турели.
Уже наступают сумерки, и в полумраке ярко белеет знамя колдуньи. Только что оно было в руках ее оруженосца. Сражаясь, он кому-то передал его. Знамя скрылось во рву, и за высоким валом его не видно. Колдунья прыгает в ров, хватает свое знамя, взбирается на вал и кричит, ее голос доносится до нас:
— Когда знамя коснется стены — все наше! Поднимается ветер, качнул белое полотнище. Знамя касается стены.
Моими солдатами овладевает ужас. Мы бежим через доски настила над взорванным мостом и укрываемся в маленьком форте перед Турелью.
Ведьма кричит мне:
— Гласдэл, Гласдэл, сдавайся! Жаль мне тебя и твоих!
И вдруг мы видим плывущее по реке пламя.
Барка, наполненная деревом, хворостом, смолой, горит высоким костром. Она плывет по течению и останавливается под мостом, и огонь охватывает доски настила, охватывает нас огненным кольцом.
Мы горим! Горим! И мост под нами рушится, и мы падаем в реку, и тяжелые латы тянут нас ко дну.
Мои латы были самые тяжелые.
Глава седьмая
ГОВОРИТ
ЖАК ЛЕ БАЛАФРЭ
Я — Жак, по прозвищу ле Балафрэ, что значит «человек со шрамом на лице». Заработал я этот шрам не в честном бою, а любимый мой друг полоснул меня поперек носа ножом, которым резал сыр. Было это по пьяному делу, нас растащили, и мы помирились.
Я солдат. А ушел я из деревни в солдаты, потому что мне деревенская жизнь не пришлась по вкусу. Что ж это такое? Трудишься, работаешь не разгибая спины, а придут проклятые англичане и все дочиста заберут. Нет, уж лучше быть волком, чем овцой.
Пятнадцать лет я служил под начальством многих капитанов, а уж лучше капитана Боскью ни одного не знал. Вот уж это был капитан из всех капитанов. Лев рыкающий! Мы при нем жили не тужили, плащи поверх лат были у нас шелковые и бархатные. За одну ночь проигрывали в кости все, что в кошеле звенело. Ничего не жалели, знали, что достанем.
Было это летом, годов двенадцать тому назад, когда Боскью взял город Компьен. Налетели мы ненароком, захватили бургиньонов врасплох, и тут мы попраздновали. Все пригороды пожгли, подожгли полгорода. Такое адово пламя поднялось к небу — надо думать, в Париже это зарево было видно.
Жители выскакивали из горящих домов, тащили свое добро, что поценнее, а тут мы их хватали и кого убивали, а с кого требовали выкуп и дочиста их обобрали. Вот это была жизнь!
После англичане отбили Компьен обратно, но мы с ними вели переговоры. Если они выпустят гарнизон, мы сдадим им город без боя. Они согласились. Мы открыли им ворота, ушли нетронутые. А что уж там с горожанами дальше было, это не наше дело.
Конечно, за пятнадцать лет всякие бывали капитаны; при одних было лучше, при других хуже. Но так случилось, что нынешней весной мы с моим капитаном не поладили. Не нравился он мне. Я и сбежал из его полка и очутился как бы не при деле.
А тут я услышал, что дофин собирает в Блуа большое войско идти бить англичан, которые осадили Орлеан. Я и подался в Блуа.
Я так рассчитал, что с англичан ли, с орлеанцев ли какая ни на есть добыча будет. А я в то время сильно издержался, даже обносился весь — надо было подзаработать. Конечно, могло случиться, что меня там покалечат или убьют. Так уж такая наша служба. Но я об этом не очень задумывался.
У нас в Блуа ходили слухи, что командовать нашими войсками в Орлеане будет девушка Жанна. И будто она строгих нравов и требует, чтобы все было в порядке и никакого пьянства, никаких игр, ничего такого. Рассказывали, что она какую-то женщину из тех, которые всегда тащатся в обозе за войском — всякие там прачки, и кабатчицы, и плясуньи,— будто она такую женщину собственноручно побила ножнами от меча и всех остальных женщин тоже прогнала. Мы этому только посмеялись. Спокон веков солдаты всегда пили и грабили. Не сможет какая-то девушка с нами справиться!
Были и другие слухи. Будто она может предсказывать. И будто она предсказала, что в пять дней снимет осаду с Орлеана и ни одного англичанина не останется перед городом. Это, конечно, пустой разговор. Не такие солдаты эти англичане, чтобы какая-то девушка могла их победить. Однако же этот слух нам понравился, и мы бодро пошли к Орлеану.
Вот прибыли мы в Орлеан, и Жанна выехала нам навстречу. И как взглянули мы на нее, так сразу разобрались, что она не какая-нибудь, а совсем особенная и подобной ей еще свет не видел. Лицо у ней было улыбчатое, но мы вдруг поняли, что с ней шутки плохи. Настоящий командир, не чета нашим разбойникам-капитанам.