Самому мне это странно, но как увидел я её, в её белых блестящих доспехах, так почувствовал я себя будто сходил в баню и цирюльник подстриг мне мои космы и будто на мне надето все чистое и новое — совсем будто я другой человек стал. И я хотел выругаться, а язык не поворачивается. Ну будто околдовали меня.
Было это четвертого мая. А шестого она взяла крепость Огюстен, а седьмого взяла Турель и освободила Орлеан. Все выполнилось по ее предсказанию.
Во время этих боев она еще больше поразила меня, и я предался ей всей душой, потому что подобной храбрости я до того ни разу не встречал. Впереди всех бросалась она в самое пекло, не жалея себя. И, раненая, не удалялась с поля битвы, а вела нас за собой:
— Вперед! Вперед!
На другое утро, восьмого, в воскресенье, англичане покинули остальные форты и бежали. А мы еще не остыли после наших побед и рвались их преследовать. Но Жанна нам запретила это.
— Смотрите,— крикнула она,— лицом они повернуты к вам или спиной? Пусть уходят, не убивайте их. Но если они захотят напасть на нас, защищайтесь смело и ничего не бойтесь, потому что вы победите!
После этого Жанна уехала к дофину, который был тогда в своем замке Лох, и целый месяц мы ее не видели. Мы это не могли понять, потому что англичане еще сидели во многих сильных крепостях и городах по Луаре — и в Жарго, и в Мэнэ, и в Божанси,— ничего не стоило им опять осадить Орлеан, а Жанны ведь с нами не было, и они вполне могли победить нас.
Кто-то слышал, будто эта задержка случилась оттого, что придворные господа завидовали Жанне, что стала она чересчур могущественна и народ поклоняется ей будто святой. Они стали отговаривать дофина, чтобы он ее не слушался: уже она своё сделала, освободила Орлеан, больше она уже не нужна. А она пришла прямо в их криводумный совет и смело сказала, что нет, мои милые, не все еще сделано, надо еще освободить всю реку Луару, вверх и вниз по течению, чтобы англичанами и не пахло. И надо повести дофина в Реймс и там короновать его. И дофин наконец согласился и не стал ее задерживать. Жанна вернулась в Орлеан, сказала:
— Сколько времени зря потеряно!—и не мешкая повела нас на Жарго.
А это была сильная крепость, и нашим капитанам не очень хотелось туда идти. Они уж раньше пытались ее брать, да их отбили, и теперь они боялись, что Жарго выстоит и его стены не падут. И они всячески оттягивали и говорили:
— Еще не время.
Но Жанна ответила:
— Теперь или никогда.
И она так ответила, потому что было известно, что Фальстаф, известный полководец, идет с подмогой и везет с собой много пушек. Не сегодня-завтра прибудет, и тогда уж англичане станут нас много сильней.
Мы, солдаты, шли за Жанной доверчиво. Мы-то знали: где Жанна — там победа.
Ведь вот удивительно! По тому, как она умела все наперед рассчитать — и когда выступить в поход, когда идти в атаку, и время, и место,— можно бы подумать, что она всю жизнь только и делала, что воевала. И откуда у ней был этот опыт, невозможно понять,— у такой молоденькой, у простой деревенской девушки. Видно, такую ее мать родила — необыкновенную!
Мы подступили к Жарго и тотчас атаковали его. Англичане было отбили нас, но Жанна крикнула нам:
— Смелей! — И к ночи мы взяли пригород.
Наутро, как рассвело и увидели мы высоко над нашими головами неприступные стены крепости, стало нам страшно. И все Жаннины капитаны стали говорить, что это нам не под силу и надо бы погодить. Но Жанна не стала терять время уговаривать их, а схватила свое знамя и крикнула нам, солдатам:
— Не бойтесь их числа! Милые друзья, вперед! Время нам благоприятно. В этот час мы победим!
Мы привезли с собой из Орлеана большую пушку, и Жанна сама выбрала, где ее установить, и велела выпалить из нее.
Пушка грохнула, будто небесный гром. А за ней еще громче обрушилась огромная башня, и образовалась брешь. Но такая узкая и так высоко заваленная камнями, что пройти в нее казалось немыслимо. И больше одного человека не протиснуться, и обломки под ногами неустойчивы, пока вскарабкаешься вверх, всех нас укокошат. Уперлись мы, будто овцы, не решаемся двинуться с места.
Тогда Жанна сама ринулась вперед, и уже нога ее была на ступеньке лестницы, когда брошенный сверху камень ударил ее по шлему и она упала. Но тотчас поднялась с криком:
— Вперед! Вперед!
Мы бросились за ней, и крепость была взята, и англичане бежали, а мы преследовали их до самого моста и всех прикончили.
Жарго пал, верховье реки было освобождено, и Жанна не мешкая направилась к Мэну, приступом взяла укрепленный мост, переправилась через реку и бомбардировала Божанси. В ту же ночь Божанси сдался. Жанна вернулась к Мэну, а когда вошла в него, ни одного англичанина там не оказалось — все сбежали.
Меня уже при этом не было. На мосту Божанси ранили меня в ногу. Во время блистательной нашей победы я лежал в гостинице, и костоправ хлопотал над моей ногой.
Жанну я больше никогда не увидел. Моя рана не хотела заживать, и пришлось отнять ногу. А что за солдат на деревяшке? Но я об этом не жалею. Я женился на вдове, на хозяйке гостиницы. Она хорошая женщина, веселая и добрая, и все удивляется, что я никогда не ругаюсь. Не могу ругаться. Иной раз хочется, а язык не поворачивается.
Глава восьмая
ГОВОРИТ СЭР ДЖОН ФАЛЬСТАФ
Я — сэр Джон Фальстаф и не вижу нужды объяснять вам, кто я. Мое имя всем известно по всей земле, так что, если живут на Луне какие-нибудь лунатики, так и те — чума на всю их родню!— про меня слышали.
Был я уважаем и знаменит. Был я рыцарь ордена Подвязки. При одном слухе о моем приближении вражеские воины дрожали, и дергались, и корчились, будто разом схватили их желудочные колики и жестокая лихорадка. Сам покойный король Генрих V считал за честь и удовольствие прокутить в моем обществе всю ночку напролет.
А теперь увы! Фортуна повернулась ко мне своим неряшливым задом, и только и слышно, что я-де мешок с салом, и воришка, и трус.
Это как посмотреть!
Конечно, я не мальчишка, у которого от безнадежной любви лицо тощее, как пустой кошелек, а живот плоский, будто гладильная доска. Годы придали мне некоторую округлость. Но если поискать, так, возможно, найдутся люди потолще меня.
Что касается воровства, то прежде надо спросить: «Что такое воровство?» По карманам я не лазил — очень надо! А что, бывало, сдастся нам какой-нибудь городишка, так после меня хоть мусорщиков посылай, ничего не найдут, что стоило бы им сунуть в свой мешок. Так, по-вашему, это, может быть, называется воровство и грабеж, а по-моему, это военная добыча.
Но обвинять меня в трусости?.. Меня? Сэра Джона Фальстафа, рыцаря ордена Подвязки? Да я всех храбрей и отважней! Да в сравнении со мной Александр Македонский — дворовый щенок! Да рядом со мной Юлий Цезарь — старая яблочная торговка! Да напади на меня все рыцари древности ч одним взмахом моего меча сделаю из них рубленую котлету.
Но теперь любой уличный мальчишка — чума на всю его родню! — завидев меня, свистит и улюлюкает и тычет в мой живот своим грязным пальцем. А виной всему — французская колдунья, служанка сатаны — Жанна, именующая себя Девой.
А если разобраться по совести и чести, то всё это дьявольское наваждение, и никакой моей вины нету.
Посудите сами!
Я вышел из Парижа с большим войском, и многими пушками, и богатым обозом на подмогу гарнизонам в Жарго и Божанси. По дороге я присоединился к войскам великого Тальбота и в его лагере вдруг узнаю, что Жарго уже пал. Никакими человеческими силами невозможно было взять эту неприступную крепость. Не иначе, как это дело сатаны. Я добрый христианин, людей не боюсь, но перед нечистой силой отступаю.